Сеча на Клинском лугу
Аннотация
«Сеча на Клинском лугу» - увлекательное повествование о прошлом Радонежского края. Место действия произведений, входящих в книгу,  - Хотьково  и его окрестности. Три повести рассказывают о героизме простых людей в период нашествия на Русь хана Едигея в 1410 году и польско-литовской интервенции в 1609, когда была осада Троице-Сергиевой Лавры и разорение Хотькова монастыря. Остросюжетная повесть «Гривна старого волхва» знакомит читателей с хотьковским жителем, которому крупно повезло - он нашёл в окрестностях клад.  Пытаясь им распорядиться, попадает в водоворот невероятных событий, грозящих его жизни.
Об Авторе: 
Юрий Николаевич Любопытнов.
Родился в Хотькове Московской области в 1940 году. Окончил факультет журналистики МГУ. Служил в армии. Работал редактором многотиражной газеты «Знамя» на заводе «Электроизолит», зам. редактора районной газеты «Вперед», главным редактором газеты «Колокол», генеральным директором издательства «Колокол», заведовал историко-краеведческим отделом музея «Абрамцево». Литературный дебют состоялся в армейской газете «Слава Родины» в 1962 году опубликованием стихотворения «Приказ». Печатался в еженедельниках «Голос Родины», «Литературная Россия», журналах «Юный натуралист» , «Москва» и других. Автор сборников рассказов «Седой», «Три месяцы лета», исторических повестей «Сеча на Клинском лугу», романа «Золото викингов», повестей о Сергии Радонежском «Свет над Маковцем», «Инок», краеведческих книг «Хотьково и его окрестности», «Радонежье: легенды и быль. Птица Сирин».

Электронная версия книги публикуется на сайте «Хотьково в сети»


Содержание

•	Радонежская засека
•	Сеча на Клинском лугу
•	Никита из Бобыльска
•	Гривна старого волхва


ИСТОРИЧЕСКИЕ ПОВЕСТИ


			Радонежская засека

Тягучее беспокойство ощущал бортник Федька Репих в эту ночь. Спал он плохо с вечера — ныла левая нога, искалеченная в Куликовской сече. За брёвнами избушки трещал мороз, слышались шорохи, поскрипывания, будто двигались несметные полчища чужеземцев. Ему чудился исступлённый крик татар, с которым они бросались на русскую рать.
Недавно в Радонеже был юродивый Гришка Костёр-трава, слал мирянам за грехи неисчислимые бедствия, и вот, видно, его пророчества сбываются. Перехожие странники, ходоки, идущие к Троице, недавно принесли страшную весть — хан Едигей появился под Москвой и осадил её. Каждый день можно было ждать беды. 
Когда громко пропел петух, Репих понял, что больше не заснёт. Он полежал на лавке с открытыми глазами, прислушиваясь к ночи. Оконца в избе  были задвинуты досками и заткнуты тряпками, но из них несло холодом. Остывала и широкая глинобитная печь, на которой спали дети и жена Улька.
Снова пропел петух. Заполошились куры. Федька вспомнил, как выменял петуха у хотьковского бобыля Афони за жбан мёду.  И всего-то было добра у Афони, что петух, но чуден. Голосист и заливист.
Нет, неспокойная ночь. Никак скрип саней? Может, мерещится?.. Он приложил ухо к волоковому оконцу. Скрипят сани. Что-что, а слух у Репиха отменный. Кто мог ехать в такую рань? Вчера метель мела, всё передуло... Однако вставать и смотреть, что творится на воле, Федьке не хотелось: не лето — зябко. 
Заколотили кнутовищем в наружную дверь. Жёстко, суматошно. На печи заворочались дети, тихонько застонал младший — у него болели зубы.
Стук повторился, сильный и настойчивый.
— Кой чёрт в такой мороз...
Федька, покряхтывая, спустил ноги с лавки, нащупал лапти, встал, набросил овчину на плечи, скрипнул дверью в сени. На лавке в углу нашарил топор: «Не тати ли?»
— Кто стучит? — спросил, приложив ухо  к двери.
— Открой! Это я, Хлуп.
Хлуп был стремянным радонежского боярина Облома-Квашни, которому принадлежала деревушка из трёх избушек на Паже-реке. В ней жили бортники боярина, промышлявшие в окрестном лесу сбором мёда.
— Ты ли? Голос не пойму, — потянул время Репих, соображая, не ошибается ли он. Лихие люди на выдумку горазды.
— Да открывай, сотона! Это я!
«Сердитый, — подумал Федька. — Значит, Хлуп».
Он двинул дубовый засов, освободил кованую скобу. Приоткрыл заскрипевшую на широких петлях дверь. В лицо ударило морозом. Федька поёжился. Приблизил глаза к щели. Но разобрать явственно, кто пришёл, было трудно. 
— Ты ли это, Хлуп?
Смутно видел бородатое, заиндевевшее лицо в лохматой шапке.
— Я-а, али не узнаёшь?
Репих облегчённо вздохнул — Хлуп. Его голос и повадки. Двинул засов до конца, впустил раннего гостя. Тот был в тулупе, высокий и крепкий, с кнутом. Рядом с ним сухой, прихрамывающий, чуть сутуловатый  Репих выглядел неказисто.
— Почто рано?
Хлуп вместо ответа сказал:
— Веди в истопку. Промёрз.
Репих надвинул засов. Провёл стремянного в избу.
— Кто, Федько? — послышался голос Ульки. Она не спала. Невидимая сидела на печи.
— Спи, спи!
Репих впотьмах открыл заслонку печи, подвинул кочергой из горнушки угли на шесток, раздул их, зажёг лучину. Изба осветилась дрожащим пламенем. Загораживая лучину согнутой ладонью, прошёл к лавке, вставил в светец. Проверил пальцем в корытце — есть ли вода. Она была тронута ледком.
Стремянный боярина сел на лавку. Был он в рыжей лисьей шапке, в ухе поблёскивала серьга, на поясе висел шестопёр с полированной ручкой из «рыбьего зуба», моржового клыка — подарок боярина.
— Чему полошишь? — спросил Федька. — Ночь!
— Ночь-то ночь. Ордынцы по дорогам рыщут.
Ну вот, о чём думалось Федьке, свершилось. Замутилось в голове. Вот отчего была беспокойная ночь — сердце чувствовало. 
Он сел на лавку рядом с Хлупом. Тот продолжал:
— Конники Едигея Москву взять не могут. Князь наш Владимир Андреевич не пускает их в крепость, урон чинит. Велел съестного не давать, прятать и жечь. У татар запасы истощились — и отпустил хан ордынцев своих на прокормление по сёлам и весям. Жгут и грабят. Лазутчики пришли, сказывают,  большая сила двинулась сюда — к Радонежу, к Троице. Вельми много. Утром могут быть здесь. Боярин велел холопов своих, кто искусен ратному делу, собрать — готовить рать для отпору. Радонеж изготавливается к бою. Да нас мало...
— Как быть иным — бабам, детям?
— Баб и детишек в лес отвести, в глухомань, за Ворю. Остальным быть оружно. Я скажу, куда велено идти.
Боярин Облом-Квашня был наместником князя Владимира Андреевича Серпуховского в его уделе Радонеже. Радонеж от репиховской деревеньки стоял в двух верстах. Боярин и подати сбирал, и суд чинил. Зря он не стал бы посылать стремянного со страшной вестью.
Потрескивая горела лучина. С конца осыпались чёрные тонкие угли, падали в жёлоб, шипели на подмёрзшей за ночь воде. На печи никто не спал, прислушивались к разговору. Заплакал меньшой. Мать, успокаивая его, твердила:
— Не плачь, маленький. Будешь плакать, татаре наедут, заберут тебя в полон. 
— Отправишь баб в лес, — сказал Хлуп, — собери мужиков и ходи дорогой к Воздвиженскому скиту. Там боярин собирает холопов с рассветом.
Он встал.
— Теперь куда ж? — спросил Репих.
— В Хотьков. Чернецов упредить, чтоб собирались отстоять обитель. Подниму окрестную слободу, народ соберу. Миром легче борониться. Боярин на Переяславской дороге засеку хочет сделать — приостановить ордынцев, пока Радонеж изготовится к бою. При долгой осаде он не устоит. Бросят головню — и городище и посад сгорят, аки береста.
— Ай и сотона, татарва! Опять за данью идут. Князь Дмитрий бивал их на Куликовом, ан опять ожили... Сказываешь, много их?
— Всё войско в Коломенском. А конные отряды рыщут везде на прокормление. А всё едино тьмы их, како мошки в болотах... 
Репих вслепую подвязывал лапти. И раньше ханские отряды щипали деревни. Но после Куликовой сечи народ ожил, больше пахал, сеял, росли деревеньки... Леса радонежские, богатые и дичью, и зверем разным, и бортными угодьями давали большой сбор всякой всячины. У Облом-Квашни было много бортников. Ходили, вешали и ставили колоды на Паже, Воре, Торгоше, Веле.
Радонежским уделом владел двоюродный брат великого князя Московского Дмитрия Ивановича Донского Владимир Андреевич Серпуховской по прозванию Хоробрый, воин, зело искусный в бою, вотчиной которого были земли по левобережью Оки, Наре и Протве. После смерти матери ему достались Радонеж и Черноголовль.
При нём Радонеж вырос и превратился в город. Князь много приглашал в него именитых людей, купцов из других княжеств. В крутой петле Пажи вознёс частокол, укрепил вал и ров. Рядом раскинулись посад и торговая площадь. В летнее время купцов наезжало много.
— Не мешкай, — сказал Хлуп Федьке, держась за дверную скобу и собираясь уходить. — Боярин ослушания не любит.
— Куда ж нам, сирым! — запричитала Улька. 
Она слезла с печи и не знала, куда деваться.
Снова заплакал меньшой.
— Цыц вы! — прикрикнул на них  Репих. — В лес щас. Собирай снедь, одежонку...
Мигнула лучина и погасла, наполнив избу едким чадом тлеющей берёзовой щепы.
Репих выбежал из сеней на улицу. Скрипел снег под санями уезжающего Хлупа. Морозный воздух проникал в лёгкие, холодил щёки.
— Ядрён мороз! — прохрипел Репих и, высоко поднимая ноги, по наметённым сугробам побежал к деду Бодяю, старшему брату отца, изба которого стояла на другом берегу реки.
Он поскользнулся на покрытом снегом льду Пажи, выкарабкался на берег, боясь провалиться в полынью. Пажа — река ключевая, и в самую лютую зиму во льду зияли промытые родниками чёрные окна.
Репих всполошил семью Бодяя:
— Дедко, бери било. Сзывай племяшей! Поганые идут!
— Свят, свят, — забормотал Бодяй. Руки его тряслись вместе со смрадно горевшей лучиной.
В трёх избах слабо затеплился огонь. Ночь продолжалась, беспросветная и низкая. Холод, казалось, стал ещё жёстче, ещё сильнее крушил деревья, в Паже сухо трещал лёд — так его гнуло морозом.
Была сумятица, беготня детей, всхлипы и причитания женщин.
— Эвон, смотрите — зарево! Ордынцы близко.
— Куда идти? Темень, мороз! Околеем дорогой.
За невидимым Радонежем сверх леса ширилось, то набухая, то угасая, красно-кровавое зарево. Чудилось, небо горело внутри и лезли по нему косматые бороды дыма.
— Торопись, торопись! — подгонял всех Репих. — Татаре, как огонь, быстры... Бабы, идите бортниковской завалью на Ворю, а там лесом — снегу поменьше — в Чёрный бор. Татаре туда не сунутся. Переждите дня два-три. Дайте ребятишкам топоры, нарубите лапника, сучьев, сделайте шалаши. Огня возьмите из горнушек в горшки, заверните в тряпьё — там не раздобудете.
Не подходило в это утро тесто в квашнях у баб, не пахло печёным хлебом, не толклись в небо дымки от печей. Деревня пустела. Женщины, ребятишки, старики, покидав в узелки маломальский запас снеди, двинулись в лес — переждать лихое время.
В деревне остались семь мужиков да дед Бодяй. Он был стар и немощен, передвигался с трудом. Его оставили приглядывать за скотиной, которую по такому снегу вести в лес на бескормицу было безрассудно. Всё оставляли на авось. Авось татарин не придёт. А придёт — что скотина?! Были бы свои головы целы.
Оставшиеся быстро снаряжались. Подтянули лапоточки, надели овчинные поддёвки, перепоясались, изготовились к бою: кто взял рогатину, с которой ходил на медведя, кто топор боевой, оставшийся с прежних битв, кто увесистую дубину. У всех были луки. Федька нашёл старый заржавевший шестопёр, видавший ещё Куликовскую битву, привязал к поясу. 
Он собрал свою рать в защищённом от ветра месте, с западной стороны избы. Впереди всех стоял младший сын деда Бодяя Митяй, неженатый парень, сильный и рослый. Рядом с ним Репих увидел своего сына Жданко. Он опоясался ремнём с мечом и хоронился за спину двоюродного дяди.
— Поди-кось сюда, — поманил его Федька. — Воевать татар собрался? — спросил он, оглядывая тщедушную фигурку подростка, ноги в лаптишках, войлочную прожжённую шапку.
Жданко молчал, опустив глаза в землю. 
— А что мамка скажет? — спросил Репих снова сына, отвечая на его немой взгляд.
Вздохнув, не стал его прогонять, вспомнил, как сам почти мальцом, щуплым и вёртким, утёк с воями князя Дмитрия Ивановича на Куликово поле, когда они возвращались из Троицы от Сергия...  Вернулся живым, только вот нога... Мальцы быстрее мужают, не сидя дома на печи, а на поле брани, в борьбе с погаными.
— Меч велик, — только и сказал он и вздохнул: — Такое лихолетье. Ну, ничего, злоба будет сильнее на проклятых.

День только занимался из-за лесу, слабый, туманный и зябкий, когда они подошли к Воздвиженскому скиту. Старец Киприан основал здесь скит, удалившись из Покровского Хотькова монастыря, и, прожив почти девять лет, почил в бозе. Скит, оставшись без хозяина, разрушался, но был ещё крепок. Келейка стояла саженях в трехстах от Переяславской дороги за крутым поворотом.
Здесь был уже Хлуп, несколько холопов из Хотькова и Радонежа. Увидел Федька и бобыля Афоню. Тот издалека узнал Репиха и радостно закричал:
— А-а, мать твою в оглоблю!.. Здорово! Как там мой петушок? Будит по ночам, язви его в потроха!? Или голову ты уже свернул, на мясо пустил?
Репих снял рукавицу, обтёр рукой заиндевелые усы и бороду. Так же радостно, как Афоня, закричал, словно собрались они на праздник, а не на злую сечу.
— А и горласт твой петух, Афоня! Седни мне всю ночь не давал глаз сомкнуть...
— Во-во! Он те даст выспаться. Зато будешь до свету вставать — быстро разбогатеешь.
— Дадут здесь. — Репих осторожно обернулся в сторону Хлупа. — Податями вконец замучили. Мёду не дадут слизнуть. Как только колоды пополнятся, не успеешь снять, смотришь — объездчики боярские на конях досматривают. А здесь ещё татаре... Какое богатство! Радость одна — петух...
Федька потёр острый нос. Поправил на поясе шестопёр. Голубые глаза окинули Афоню:
— Как Хотьков ваш — изготовился к бою?
— Звонят с темна. Собирают народ. Варят смолу, готовятся к встрече. Стены обители старые, обветшали. Хотели чернецы залатать, да понадеялись на господа. Всю осень бражничали... Давно не было басурман... Народ в лес подался, а кому и туда ходу нету. В дырявой одёже не велика охота в стужу по лесу шастать...
— А ты чего здесь?
— Неохочь я в стенах быть. Хочу волюшки. Посечь хочу татарина в чистом поле.
Собралось человек более тридцати. Хлуп сказал,  что надобно задержать силы ордынцев, пока изготовится к бою или осаде Радонеж, окрестные монастыри. Помощи ждать неоткуда.
— Что Радонеж али Хотьков. Одни стены. Надо уходить в леса...
Репих помнил слова князя Дмитрия, когда тот отправлялся на битву с Мамаем:
— Хоромы, изба — погибнут, в пепел превратятся, хозяйство оскудеет — всё ничто. Людей же не будет в весях — вот беда... Кто пахать будет, сеять, детушек рожать? Придут поганые, а  отчину некому будет защищать...
Хлуп провёл собравшихся снегами к повороту дороги, где решено было делать засеку.
— Где боярин? Почто не с нами? — спросил стремянного Афоня.
— Боярин в Радонеже смотр чинит стенам, холопям и воинству малому, — ответил Хлуп и обратился к Репиху: — Ты свычен ратному делу. Строй засеку. А я в Радонеж... Подрубай дерева — вали на дорогу. Путь преградим, а по снегу лошадь далеко не пройдёт. Останетесь здесь, встретите поганых.
— А если превозмогут нас?
— Пали костёр. В Радонеже увидят, знать будут. 
Стремянный сел в сани. Холоп махнул вожжами, и лошади побежали.
Мужики разбрелись по глубокому снегу. Афоня махал топором рядом с Федькой.
— А и хорошо, а и ладненько. Хоть с утра не емши, не пимши да согреешься.
— У меня краюха за пазухой, — отозвался Репих. 
Он достал из-за пазухи завёрнутую в чистую тряпицу половину чёрного каравая. Отломил кусок, протянул Афоне:
— На, пожуй! Правда, вчерашний хлебец.
— Знамо, не сегодняшний. Седни все в лес закатились, когда печь.
Федька подумал об Ульке с детьми. Как они там? Сохранили ли огонь? Пошли стар да мал.
— Да ничего, — мысленно успокоил он себя. — Не одни они. Табуном схоронятся лучше. Вот только Жданко не отправил за ними вслед. Жалко мальчонку, не вырос он... А татаре их всех посекут, положат здесь... Да, что теперь думать. Прогнать? А куда он один. Ничего теперь не поделаешь... Вон как рубит! Справный парень выйдет. Только толк какой? Холопом боярина и будет... Не татары голову снимут, так боярскими батогами бит будет.
Вздохнув, Репих что есть силы стал махать топором.
Скоро несколько дерев упали поперёк дороги, за ними ещё и ещё.
— Так, — бегал Репих. — Шире делай. Так! Теперь вали дальше. Выше руби, выше-е — лесенкой... Громозди!
Он велел разобрать скит старца Киприана. Застучали топоры, замелькали шесты.
— Тащи брёвна, ставь торчком, — слышался его голос. — Вот так, заостряй — ставь в наклон. В два ряда.
Засека ощетинилась остроконечными зубьями бревён, укреплённых среди поваленных деревьев.
Прогляуло солнце, красное и большое, за полянами отчётливо обозначилась дымка, и дорога, позапорошенная, переметённая снегом, потерялась в  ней.
Работали споро. Репих стоял в снегу. В бороде таилась весёлая усмешка.
— Теперь скоро не пройдут, ордынцы-то. Упредили мы их.
Расставил по завалу лучников. Учил:
— Стреляй в шею. Многие в кольчужках, иные без всего, но в шею верней. На Куликовом так крошили. Стерегись. Ордынцы тоже бьют наповал. 
Сыну Жданко сказал:
— С Афоней навалите валежнику вон на той горке. Вали поболе да посуше. Сверху укрой лапником для дыма. Если татаре прорвутся, я дам сигнал — запаливай. В Радонеже будут знать, что засека порушена.
Впереди засеки Репих выслал лазутчиков, которые должны были уведомить о подходе неприятельской рати. Трое мужиков нарубили еловых сучьев, обмотали лапти, чтобы не проваливаться в снег. Шли по глубокому сугробу. Облюбовали закрытое с дороги место. Митяй влез на высокую ель дозоривать врага.
Остальные в глубинке, за молодым ельником, разложили малый костерок, грелись у огня и переговаривались.
Ещё не старый мужичок с вздёрнутым носом, с выбившимися из-под шапки спутанными волосами, в длиннополой одежде, видно, не со своего плеча, простуженным голосом говорил:
— Лютая ноне зима началась. Помню, такая лихолеть была годов десять назад. Людишки мёрли от стужи. Бескормица и падёж скота были. Есть нечего... Боярин поборами обложил... Монастырь своё спрашивает. Беда!
— От своих житья нету, а тут татаре. Много головушек   полетит, — вздыхая сказал сухой высокий мужик с изрытым оспой лицом.
— Беги тогда. Чего стоишь, — съязвил кто-то у костра.
— А куда бечь.	Не лето...
— Мало нас. Богатые по дворам сидят, хоронятся. Они-то откупятся, а что нам, сиротам, делать?..
День разгорался. Солнце разогнало дымку, и снег заискрился. На полянах, на непереметённых местах обозначились следы: заяц петлял, перебежала закраину белка, прошёл лось, птица письмена на снегу оставила. Стояла тишина, спокойная, лесная.
Послышался сорочий стрёкот. Это давали знать дозорные — кто-то приближался. Мужики всполошились, схватились за рогатины, топоры.
— Изготовились к бою, — сказал Репих. — Пошли на засеку.
Вернулись запыхавшиеся, разгорячённые дозорные.
— Идут! Татаре. Конно и на санях. Много.
Репих отрядил десятерых с луками на передний край завала, чтобы они, схоронившись за стволами и ветвями деревьев, поразили первые ряды ворогов стрелами.
— Допускай на полёт стрелы и рази его, — учил Афоня молодых парней, вставая на переднем краю. — Бей без промаха, как птицу влёт.
Остальных Репих расставил по бокам дороги —  бить там.
Замерла застава. Тихо стоял и лес. Впереди не видно ещё, кто идет, но звуки слышны — шаги лошадей, скрип снега. На узкую дорогу выехали четверо конных. Первым на низком гнедом жеребце, в куничьем малахае, в лохматой овчине мехом наружу ехал большой, казавшийся круглым ордынец. В левой руке его вместе с уздой зажат лук, в правой, подвешенная петлей за кисть, болталась плеть. Ехал он свободно, но глаза были настороже. Часто вертел головой, втягивал ноздрями воздух. Ещё не видя засеки, остановил коня, подождал, пока подъедут трое, что-то сказал им.
— Не будет вам здесь вольготно, — проронил Афоня и крепче сжал лук.
Татары заметили поваленные поперёк дороги деревья и с воем умчались назад.
— Храбрецы, — сказал Афоня. — Удрали!
— Это лазутчики, — проронил Репих. — Сейчас все нагрянут.
Действительно, показался отряд. Впереди конные, позади сани. Тонко пропела татарская стрела, вылетевшая из задних рядов.
— Сейчас жарко будет, — пробормотал Афоня и зачерпнул в худую рукавицу снегу.
Несколько смельчаков подъехали к самой засеке. Радонежцы ударили их в упор стрелами. Татары спешились и бросились, прикрываясь щитами, на завал. Афоня выбрал татарина толстого, в косматой шапке, окованной сверху пластинами железа, с чёрными висячими усами. Натянул тетиву. Лук согнулся, и стрела, дрогнув оперением, тонко разрезала воздух.
— Ия-алла, — суматошно завопил один из нападавших, увидев валившегося с седла собрата. Но и сам не успел увернуться.
— Вот так, — сказал Афоня и взял ещё стрелу.
Радонежцы стреляли из-под ветвей, ордынцы их не видели и это давало обороняющимся большие преимущества.
— Все сюда! — кричал Репих. — В лес они не сунутся. Там снегу по брюхо. Стреляй!
На левом краю засеки ордынцы пробрались среди деревьев и острого тына бревён и стали теснить мужиков. Туда и бросился Афоня. Высокий, с седеющей чёрной бородой, без кожуха, он махал боевым топором на длиной рукояти, сокрушая нападавших. Толстой жердиной размахивал Митяй, сметая карабкающихся ханских воинов. Вцепились в горло и катались по снегу двое окровавленных. Они так и затихли с руками на горле под ногами ревущих татар.
Дорога была узкая, снег глубоким, ордынцам было трудно широким полукольцом пробиться к засеке, и они отступили, оставляя раненых и убитых.
Афоня опустил топор, вытер мокрый лоб рукой. От влажной, пропитанной потом сермяги,  шёл пар.
— Ай и намахался, — сухим ртом проговорил он. — Аж рука отсохла.
Он накинул кожух, поискал потерянную шапку, не нашёл, и напялил на голову чужую, подобранную в снегу.
Репих приказал отнести убитых за дорогу. Двое парней и несколько мужиков принялись  стаскивать трупы в сторону от засеки.
— Этот вроде живой, — сказал Афоне тщедушный мужичок, с рыжеватой спутанной бородой, и указал на молодого парня, лежавшего чуть впереди засеки и придавленного тяжёлым татарином.
Взяв топор, Афоня перемахнул через лесину. Парень был без шапки, светлые длинные волосы рассыпались по снегу. Из рассеченного рукава сермяги высовывалась белая рука с кроваво-красной полосой запекшейся крови. Он трудно, тяжело дышал.
— Это ж наш, хотьковский, — вгляделся в лицо парня Афоня. — Кузьмы Комяки сынок. Чего ж раньше я его не узнал...
Он отвалил убитого татарина, распахнул тулицу — узкий кафтан — на парне и снова запахнул полы:
— Не жилец он. В живот... басурман...
Послышался сорочий стрёкот.
— Опять наши весть подают...
— Нам бы до вечера продержаться, а там в Радонеж, за стены.
— За стенами долго не отсидишься. Выкурит татарин, как пчёл. Пощады от него не жди. Он помнит поле Куликово... Лучше смерть принять, чем в полон идти, — сказал Репих и потрогал шипы шестопёра.
Солнце стало припекать, и мороз ослаб. В лесу было тихо. Казалось, заснули деревья, укрытые снежными покрывалами. Никому не верилось, что эту тишину сейчас разорвут визгливые крики татар, удары мечей и свист стрел. И лес огласится шумом сечи, и будет падать снег с ёлок и...
Запыхавшийся, весь в снегу, прибежал Жданко.
— Идут, — сообщил он. — Вся дорога черным-черна.
— Ну вот, ребятушки, — сказал Репих, — то была присказка, а сказка впереди. Пришел черёд кровавому пиру.
Татары с гиканьем, с визгом, огромной толпой ринулись на засеку. Не успели мужики послать по одной стреле, как озверевшие ордынцы, словно муравьи, облепили деревья. Русичи отбили первую волну нападавших. но за ней устремилась вторая, ещё более упорная. Падали защитники засеки. Дорога перед завалом была усеяна трупами татар, а новые силы всё прибывали...
Сеча была злая. Упал с разрубленной головой, обливаясь кровью, бобыль Афоня. Осел в снег, склонив непокрытую кудрявую голову, Митяй, прохваченный навылет татарской стрелой. Ещё рубился топором, изнемогая от усталости, какой-то хотьковский мужик. На него напирал татарин на лошади, загоняя под деревья.
Жданко, скрытый молодым ельником, пускал стрелы в конных, но их становилось всё больше  и больше
— Жданко! — крикнул сыну Репих. — Беги! Лесом пробирайся. Нам не одолеть супостатов.
Мальчишка побежал, утопая в снегу. Но не пробежал и десяти шагов. Татарская стрела настигла его. Он кувыркнулся в сугроб.
— Эх, Жданко, Жданко, — прошептал Репих и на глаза набежала слеза.
Но не прошло и минуты, как мальчишка поднялся и, петляя, скрылся в лесу.
Репих облегчённо вздохнул. 
«Теперь дойдёт», — подумал он и с большим упорством стал колотить          по косматым татарскимм шапкам.
Засека ещё держалась, но было видно, что ордынцы сломят её. Когда Репих понял, что дальше им не выстоять, он выбрался из-за завала и побежал к валежнику, наваленному для костра Афоней и Жданко.
Мозолистые дрожащие руки не слушались его. Еле высек огонь. Сухой, тонкий хворост, обломанный с молодых веток, занялся сразу. Репих надвинул на огонь лапник и отпрянул от костра. Густой едучий дым поднялся в голубое небо и застыл там, долго не расходясь. Репих обернулся и невдалеке от себя увидел татарина на лошади. Успел отпрянуть от пущенной стрелы и, отбежав за дерево быстро изготовился и послал свою стрелу. Татарин не успел прикрыться щитом. Она попала ему в бок, и он тихо сполз с коня в снег. Репих хотел укрыться в лесу, но увидел ещё конного...
Он пустил стрелу, но промахнулся. Татарин, спрыгнув с коня, вытащил кривой меч. Лохматая овчина была расстёгнута. Под ней золотились кольца тонкой кольчуги. «Боярин», — подумал Репих.
Татарин был молод, высок, Лицо безусое, но со щёк пробивался волос. «Чуть постарше Жданко. Зачем пришёл, али дома голодно?»
Репих бросил лук за спину, взялся за шестопёр. Освободил ремённую петлю. Ловко кинул. Неожиданно. Без замаха. Шестопёр попал татарину в руку. Тот выпустил меч и осел. Репих метнулся к нему, схватил меч. Татарин вытащил нож.
«Прыткий, — подумал Федька и рубанул по руке. И в тот же миг почувствовал, как ожгло под лопаткой. Он обернулся и увидел в белых берёзах ещё одного конного. 
— Метко бил, под сердце, — прохрипел Репих. Почувствовал во рту солоноватый привкус крови.
Он упал на спину, раскинув руки. Увидел ярко-голубое высокое небо и услышал доносившиеся из-за леса глухие удары набатного колокола.
«Успел предупредить», — была последней мысль.
Глаза его были открытыми. Но он не видел окруживших его ордынцев, не слышал их голосов, не почувствовал, как остроносый сапог ковырнул его тело. Правая рука  судорожно смяла снег в горсть и замерла.

                                                                                        1983 г.

 

			Сеча на Клинском лугу   

1.
Впереди oтряда ехал Мокроус на гнедом жеребце. Жупан из узорчатой парчи, перехваченный широким золотистого цвета пояcoм, красные атласные шаровары, заправленные в зелёной кожи  с загнутыми носами сапоги, дорогое седло и кривая сабля придавали ему богатый, воинственный и начальственный вид. На голове возвышалась белая смушковая кучма, оканчивающаяся коническим шлыком, свисавшим на левую сторону. В левое ухо была продета тяжёлая золотая серьга в форме полумесяца, оттягивающая мочку вниз. Чёрные усы были настолько длинны, что не свисали вниз, как у остальных казаков, а были заложены за уши.
Полсотни бравых молодцов, следовавших за ним. с длинными копьями, самострелами и мушкетами, одетых столь же вычурно, сколь и небрежно: в разного цвета свиты, в синие и красные шаровары, чёрные куртки-киреи и бараньи шапки — почтти сливались с осенним разноцветным лесом, уже сбрасывающим листву. Прошедшие недавно дожди обильно смочили землю, и теперь в канавах стояла грязная вода, на  которой плавали жёлтые и багряные листья. Сзади отряда, растянувшись почти на четверть версты, скрипя и кренясь на ухабах, колыхались повозки. На одной из них, оберегаемой наиболее тщательно, находился обитый коваными пластинами большой сундук, в котором хранилась казна казачьего войска.
Рядом с Мокроусом на ладном молодом жеребце лихо гарцевал шляхтич Станислав Добжинский, чей наряд мало отличался от казацкого, если не считать более изысканного польского покроя. Сзади в обозе два холопа везли походный сундук шляхтича с предметами туалета.
Мокроус ни за что бы не взял этого высокомерного молодого пана с собой, если бы не приказ самого Лисовского. Зачем гетман послал этого лазутчика вместе с его отрядом, об этом Мокроус мог только догадываться, наверное, для того, чтобы казаки не скрыли большую часть добытого — деньги и золото нужны были гетману, чтобы выплптить жалованье солдатам. После нескольких дней похода сотник привык к обществу польского волонтёра, и его уже не раздражало то обстоятельство, что шляхтич совал свой нос, куда ему  не следовало. Вооружённого столкновения Мокроус не ожидал и эта осенняя экспедиция принимала форму увеселительной прогулки. Да и кто мог оказать сопротивление отборной казачьей полусотне? Крестьяне? Были попытки нападения на поляков и казаков, но плохо вооружённые местные жители всегда бывали биты, сначала в сражении, а потом батогами или нагайками.
Осада Троицкого монастыря, которую долгие месяцы вело польско-казацкое войско, могла бы затянуться до зимы, а принимая во внимание отчаянную храбрость защитников крепости, и до весны, и это заставило гетмана Лисовского позаботиться о провианте на предстоящую зиму. Поэтому он послал несколько отрядов казаков пошарить по окрестностм, выгрести из закромов крестьян жито и дугтие припасы. Была середина сентября, крестьяне уже сжали хлеб, обмолотили его и ссыпали в сусеки амбаров, во дворы, свезли на мельницыв и привезли обратно в виде белой удивительно пахнувшей муки.
Мокроусу, сотенному голове, досталась дорога на Дмитров. Продвигаясь от осаждённой крепости к Озерецкому, довольно большому селу, вокруг которгго в лесах были разбросаны деревеньки, большей частью монастырские, он уже отправил несколько подвод с зерном и награбленной у крестьян живностью: коровами, овцами и лошадьми — под Троицу. Доставалась добыча на редкость легко, местные жители будто бы и не знали, что монастырь окружён неприятелем и, казалось, беззаботно ждали, когда у них возьмут выращенный урожай.
Обогатились и самти казаки. Два дня назад заехали они в небольшое сельцо Ворохобино. Жители при виде их воинственной шайки кинулись в лес, побросав свои избы и пожитки. Запасов отряд нашёл немного, но их неудача в этом окупилась сторицей в другом. На взгорке, крытая осиновым лемехом, возвышалась одноглавая деревянная церковь. С копьями наперевес, с гиканьем казаки помчались к ней, словно на приступ крепости. Ворвались в храм, стали срывать со стен иконы, расшитые жемчугом и бисером покрывала, полотенца, кидать в мешки незатейливую церковную утварь и предметы культа. Им не верилось, что в  невзрачной на вид церквушки могли таиться такие драгоценности.
Батюшка уже старый, но ещё крепкий, пытался отсановить казаков, призывая покинуть божий храм. Но осатанелые усатые разбойники не внимали его речам.
— Опомнитесь! — заклинал их поп. — Или на вас креста нету? Басурмане вы или православные? Да будь даже католики — один у нас Бог Иисус Христос. Пошто поганите храм?
Один из казаков, ражий Степан Говерда пнул попа сапогом в живот. Тот упал на дощатый пол, заслонился от казака серебряным нагрудным крестом. Говерда сорвал крест с шеи старика.
— А ну кажи, где казна?
— Нет у меня казны, — простонал старик. — Да если бы и была не отдал бы вашему «тушинскому вору»...
— А-а, так!.. Не признаёте царевича Димитрия, законного наследника!..
— Не царевич он... Царевич убит в Угличе... А он вор, вор, не знамо чьих кровей. И ваш царь Сигизмунд, коему вы поклоняетесь, вор...
— Так вот тебе, пёс..., — каблук казацкого сапога пнул лицо священника. Старик замер. Только его седая редкая борода вздрагивала да из уголка губ пролилась на пол алая струйка крови.
— Побойся Бога, — к Говерде подошёл высокий казак. — Що ж ты стариков обижаешь, али нехристь ты?..
— Отойди, Чуб, — оскалился Говерда и хотел ещё что-то сказать, но увидел через дверь, как казаки протащили во двор небольшой, тёмного дерева, ларец. Забыв про старика, он бросился наружу.
Долговязый казак оттащил священника в сторону, прислонил его к царским вратам алтаря.
— Посиди, диду, посиди. Вот злыдень Говерда, на старика руку поднял...
В пылу разбоя казаки хотели поджечь и церковь, но Мокроус не позволил. «Не басурмане же мы», — подумал он. Он разделил награбленную добычу между своими товарищами, и весёлая ватага двинулась далльше в сторону Дмитрова.
Мокроус весело поглядывал на щеголеватого шлчяхтича и усмехался в усы. «Посмотреть бы на него в битве, каков он гусь», — думал он. А здесь можно сойти и за храбреца. И кой чёрт они ввязались в эту драку между Речью Посполитой и Московией? Этого Мокроус не мог себе представить. Вначале, окрылённые успехами, почти без сражений дошедшие до стен Москвы, они представляли единое войско. А теперь, когда смута не только в Российском государстве, но и в лагере зазхватчиков, дело принимало серьёзный оборот. Казаки пьянствовали, грабили и в этом находили успокоение. Вот и его головорезы объединены лиь одним интересом — набить себе кишени да потом пропить всё в объятиях какой-либо чаровницы шинкарки.
Лес был спокойным. Не порхали птицы и ничто не нарушало его осенний тишины. Лишь один раз дорогу казакам перешёл лось. Лениво поглядев на диковинный отряд, он повёл головой с широкими, как блюдо, рогами и неспеша удалился в густой кустарник.
Дорога была узкая, ветви деревьев свисали низко. Чуб, долговязый казак, с длинным худым лицом, вовремя забывал пригнуться и его кучма с пришитым галуном, сброшенная веткой, летела наземь, обнажая яйцеобразную голову, стриженную «под макитру» — «под горшок».
— Эй, Чуб, так и голову потеряешь. — весело ржали казаки, цепляя на копьё оброненную шапку и дразня товарища, то протягивая ему головной убор, то отнимая его.
— Да заберите вы её, бисовы дети, — ругался Чуб и отворачивался в сторону, не обращая внимания на галдящих сотоварищей.
Кто-то затянул песню, кто-то подпел, но широкой поддержки она не нашла и затихла незаметно, как и возникла.
— Пора дать отдых и коням, и людям, — сказал Мокроусу Добжинкий, останавливая коня перед канавой. — Да и солнце сегодня как летом печёт, разморило всех.
— Не время ещё, — ответил Млкроус и покосился на шляхтича. «Как ему надоел этот ясновельможный пан. Хуже горькой редьки». — Не время ещё, — повторил он для большей убедительности, потому что знал — дворянские сынки Речи Посполитой иногда туги на ухо.
Добжинский отъехал в сторону, пожав плечами. Командир отряда Мокроус, если у него своё мнение насчёт отдыха — пусть будет, как он хочет.
А Мокроус был себе на уме. В его голове созрел, как он думал, хороший план. Зачем он будет с отрядом таскаться по лесам, по дебрям. Он встанет возле какой-либо деревеньки лагерем, благо они все, рядом, и потихоньку станет наведываться в них, искать то, зачем послан. И переходы будут не так утомительны, и казаки не будут на него ворчать, что старый бес гоняет их по лесам каждый день. Осада продлится ещё не один месяц. Чем там кружить вокруг монастыря под ядрами, стрелами и пулями, уж лучше здесь коротать время. Надо только место хорошее найти, чтоб от дорог было недалеко и от деревень поблизости. Поэтому он не спешил объявлять привал, надеясь вскоре остановиться на ночлег. 
Так, передвигаясь по лесной дороге, они вдруг заметили, что сбились с пути. Дорога суживалась, обходила вековые деревья, растворялась в полянах и полянках и вдруг пропала. Еле заметная стёжка петляла меж ёлок и берёз, по которой можно было ехать только одному верховому. Остановился обоз, наткнувшись на непреодолимую стену деревьев.
— Эй, Чуб! — крикнул предводитель ехавшему впереди казаку. — Где ты, бисов сын, шлях потерял? Где проскочил поворот?
— А кто его знае, — ответил Чуб. — Може и проскочил. Та нехай вертаемся, поищемо где-нибудь.
— Вертаемся, — сердито отозвался Мокроус. — Так довертаемось, що до ночи не найдём дорогу.
Чуб ничего не ответил. Еловая ветка больно хлестнула его по лицу. Кучма соскочила и ему пришлось спешиваться, чтобы поднять её.
— Эй, Чуб! — снова крикнул Мокроус. — Геть вперёд! Що мы здесь будем блукать все вместе. Езжай разузнай, где шлях.
Чуб с неохотой поехал выполнять поручение старшего, и уже почти скрывшись в кустах, громко крикнул:
— Ждите меня здесь! Никуда не отъезжайте!
Ответом ему был дружный смех казаков.
— Перелякався, стоеросовая детина.
Мокроус отрядил ещё троих своих сподижников на поиски потерянной дороги. Таким образом, были посланы казаки на четыре стороны в надежде, что кто-нибудь из них найдёт путь в лесу.
Перавым вернулся Чуб и сказал, что впереди большой овраг, заросший густым ельником, через который едва ли пробраться конному, не говоря уж об обозе. За ним прискакал второй всадник и сообщил, что справа расстилается большое болото, в котором полно воды. Он не лгал, потому что его конь был по брюхо мокрым, а сапоги и шаровары казака были забрызганы водой.
— Чуть в яму с водой не угодил, — рассказывал казак, вытирая шапкой вспотевшее лицо. — Надо ехать обратно, а то будем блукать тут дотемна.
Вскоре приехал ещё один, Непийвода, горестно взмахнувший рукой, давая понять, что и он вернулся с неудачей. Ждали четвёртого, Закрутя, поехавшего на полудень. Казаки спешились. Кто развалился на траве, в лесу ещё зелёной, кто прохаживался, разминая затёкшие ноги, проклиная беса, который завёл их в такие непроходимые дебри. Вдруг они услышали свист. Это свистел Закруть. Говерда ему ответил таким же свистом.
— Вертается, — пронеслось в рядах ватаги. На лицах казаков появилась надежда, что этот-то уж наверняка должен найти шлях.
Послышался шум раздвигаемых кустов, топот лошади и на узкую поляну, где расположились казаки, выехал Закруть, толкавший в спину тупым концом копья какого-то человека с клюкой и грязной холщёвой сумой на плече. Человек ковылял на кривых маленьких ногах, обутых в худые лапти, серый когда-то кафтанишко был обтёрт до дыр, полы превратились в лохмотья. На косматой голове была валяная шапка, низко сдвинутая на лоб, из-под которой глядели серо-голубые глаза.
— Где такого упыря откопал? — разом заржали казаки, увидя лядащего мужичка. — Или из болота выловил?
Человек остановился, не ощущая на спине древка пики и оглядел казацкое сборище. На вид ему было лет пятьдесят. Он был хром, косолап и к тому же горбат. Увидев вооружённых людей, эту разномастную свору, он заученно протянул:
— Подайте убогому на пропитание, Христа ради? Подайте, — и протяул вперёд, ладонью кверху, грязную руку.
— Нашёл, где побираться, — громко сказал Говерда, гарцуя на коне вокруг человека. — Сейчас вот отведаешь сабли, не такого Лазаря запоёшь.
— Кто такой? — грозно воскликнул Мокроус, расправляя усы и закладывая их за уши. — Куда идёшь?
— Убогий я, — заканючил нищий. — Сирота. Подаянием живу. Милостыней божьей.
— А не лазутчик ли ты москальский? Что в лесу делаешь?
— В деревню иду, домой. Вот сухариков насобирал, — протянул Мокроусу чуть ли не полную суму горбун. — Добрые люди дали.
— Звать-то тебя как, божий человек? — Спросил Мокроус, немного смилостивившись, видя, что лесной человек никак не похож на лазутчика.
— Скажи, как зовут, — повторил вслед за сотником Говерда. - А то не будем знать, по ком панихиду творить. — Он подмигнул казакам.
— Тихоном кличут, — ответил человечек. — Из Легкова я. Отпустите меня... Домой иду. Из Хотькова, из монастыря, молился святым Кириллу и Марии, родителям Преподобного Сергия.
— Вот на дорогу нас выведешь, тогда и отпустим, — произнёс Мокроус и взмахнул нагайкой. — Обманешь — отведаешь вот этой плети. — Он потряс ременной нагайкой над головой Тихона. — Понял, божий человек?
— Проведу, проведу, — закивал убогий. — Как не провести добрых людей. — Он говорил,  а глаза из-под шапки перебегали с одного казака на другого, рассмотрели обоз. — Дорога-то здесь недалеко лежит. Заросла травой-муравой... Никто по ней теперь не езживает... А я думал, вот повстречал разбойников, а вы добрые люди...
- За разбойников нас принял, — рассмеялся Мокроус. — Отдал бы я чарку доброго вина, чтобы увидеть хоть одного разбойника. Давай, веди нас до дороги. Да не вздумай бежать, а то худо будет.
Тихон поправил сползшую с головы шапку и пошёл вперёд.
— А далече ли шлях? — спросил его Говерда, скаля белые зубы
— Недалече, — ответил Тихон. — Болото обойдём и как раз в него упрёмся.
Он заковылял по еле приметному лосиному следу, а за ним гуськом, друг за другом, хвост в хвост двигались казаки, довольные, что скоро выедут из этой глухомани. За ними, ругаясь и проклиная судьбу и сотника, возницы обозов настёгивали выбивающихся из сил лошадей, рубили молодые осины и кустарник, преграждавшие телегам путь.
Приблизительно через полчаса, попетляв по лесу и ободрав бока о кустарник и еловые лапы, казаки выехали на широкое пространство, напоминавшее дорогу. По бокам росли кусты орешника, уже полуувядшие, изредка возвышались корявые дубы со множеством следов у корней, оставленных кабанами, приходившими лакомиться желудями, дальше тянулся высокой стеной голый осинник.
Тихон остановился и посмотрел на Мокроуса.
— Похоже, что шлях, — промычал тот. — Куда он ведёт?
— По правую руку вон за тем дубом, — ответил убогий, — развилка ведёт к Легкову, позади меня будет сельцо Озерецкое, а впереди деревеньки Орешки, Кудрина, поодаль Стройкова, а дальше через Чёрный враг путь лежит к обители Покрова Пресвятой Богородицы нашей, что на Хотькове.
— А не врёшь? — спросил Мокроус, пощёлкивая плёткой по сапогу, хотя знал, что горбун напуган видом стольких воинственных людей и вряд ли обманывает. Ясно, что он вывел их на дорогу, а куда она приведёт — не столь важно. Мокроус знал одно — мимо деревень она не пройдёт.
— Ступай с Богом, — сказал он Тихону. — И больше не попадайся нам.
Сказав это, в душе подумал, — а не попадись этот нищий, неизвестно сколько времени они проблуждали бы в этом проклятом лесу.
— Ну что прирос к земле! — крикнул на несчастного Гоьверда и больно огрел нагайкой убогого по лицу. 
Тот взвыл от боли, зажал щеку рукой, втянул голову в плечи и бросился, что было сил в тщедушном теле, в кусты. Ватага загоготала.
— Вот злыдень, — прошептал Чуб, глядя на Говерду. — И как таких земля держит.
Мокроус, долго не раздумывая, бросил своего коня вперед, в сторону Хотькова.
Проехав немного по извилистой, с глубокими колеями от когда-то проезжавших здесь телег, дороге, отряд слева от себя увидел большую ровную поляну, вернее, луговину, в окружении раскидистых дубов.
— Привал, — разом загалдели казаки. — Коням отдых нужен. Завтра продолжим путь...
Мокроус и сам знал, что надо отдохнуть и людям, и коням. Его и самого вымотала эта дальняя дорога, и место ему здесь понравилось — высокое, ровное, как блин, — и он отдал приказ остановиться и спешиться. Подтянулись подводы, где были припасы, оружие, а самое главное — казацкая казна. Лошади были измучены, возницы тоже, продираясь по бездорожью, где руками, где плечом помогая животным выбраться из ямы или объехать упавшее дерево.
День клонился к вечеру. Из леса, из низин и болот тянуло прохладой и сыростью. На траву ложидась тяжёлая роса. Казаки спешились, быстро соорудили коновязь, срубили несколько сухих деревьев и разожгли большой костр, чтобы приготовить пищу. Для Мокроуса и шляхтича были разбиты два шатра в самом центре лагеря. На случай дождя из жердей и лапника был сооружён длинный навес, под сенью которого улеглись некоторые казаки после ужина, другие расположились в повозках или под ними, кинув под себя ворох сена.
Скоро лагерь затих.


2.

Деревня Кудрино, насчитывавшая шесть дворов и принадлежавшая, как и окрестные деревеньки, Троицкому монастырю, располагалась на взгорье, окружённая лесами. С восточной стороны пролегал Чёрный овраг, заросший вековыми дремучими елями, к нему примыкал овраг Плетюхинский, более пологий, с редколесьем по склонам. С западной стороны протекала узкая ключевая речонка Вринка, из которой крестьяне брали воду для питья. Ключами изобиловал и Чёрный овраг, но это место это было дикое, куда и днём боялись ходить, потому что он считался страшным, в нём водились лешие и прочая злая сила да неоднократно встретить там одиного путника могли лесные люди — разбойники — беглые холопы боярские или монастырские подневольные люди.  Эти дикие ватаги, насчитывающие от трёх до десяти-пятнадцати человек, наводили страх и на крестьян, а ещё больше на богомольцев-ходоков, ещё надавно толпами бредущих в Троицкий монастырь, на купцов, везущих свой товар с севера на Дмитров, где была перевалочная база — товары грузились на лодьи и шли по рекам на юг к Каспийскому морю. Ватаги бродили от дороги Переяславской до Дмитровской, и в это смутное время, когда московское государство терзали внешние и внутренние враги, им было раздолье. Не раз и отдельные ляхские отряды, блуждающие по дорогам, испробовали на себе разбойничий кистень.
В ясный день бабьего лета Фёдор Михайлов по прозвищу Вороной с пятью взрослыми сыновьями на задворках домолачивал остатки ржи, неплохо уродившейся в этом году. Сыновья были женатые, кроме младшего Никиты. Они размеренно билим цепами по ржи, иногда отдыхали, перекидываясь двумя-тремя словами, и снова молотили тяпцами по снопам.
Сам Фёдор не принимал участия в этой работе. Вместе с Никитой из распахнутых дверей амбара вытаскивал холщёвые мешки и грузил на стоявшую рядом подводу. Пахло дёгтем, ржаной пылью и лошадиным потом.
Фёдор торопился. Сегодня чуть свет в деревню забрёл убогий Тишка. Как обычно попросил милостыню. Со свежим шрамом, пересекавшим безволосое лицо, дрожащий и перепуганный, он являл собой скорбное зрелище. Фёдор зазвал его к себе в избу. Дал молока, хлеба. Хлеб как раз пекла хозяйка Марфа. Был он мягкий, ноздреватый и душистый. Фёдор знавал в молодости Тишкиного отца, легковского плотника Фому, большого умельца  по деревянному делу, который вместе со товарищами хаживал по всему здешнему околотку — избы рубил, сараи и амбары, мастерил часовни и церкви.
— Где это тебя так угораздило? — спросил Фёдор убогого, показывая на вздувшийся шрам. Вороной по нутру своему был жалостливым человеком и никогда не отказывал, если у него было что дать, любому нищему, забредшему с сумой в деревню, оставлял на ночлег и никогда не боялся, что такие люди сделают ему что-нибудь недоброе.
— Казацкий сотник, — ответил Тихон, запихивая в рот тёплый хлеб и запивая молоклм. И он рассказал Вороному про вчерашнюю встречу с казаками.
Рассказ убогого встревожил Фёдора.  Проводив Тихона, идущего в Хотьков, он сообщил соседу Петрушке Коневу о том, что в окрестном лесу появились казаки, или отбившиеся от войска, осаждавшего Троицу, или, наоборот, посланные их головами с какой-то целью.
— Сообщи деревенским, — закончил Фёдор разговор с  Петрушкой. — Надо бы скотину в лес увести да и самим схорониться. Неровен час, нагрянут сечевики — будет худо: разграбят и на дым спустят всю деревню.
Фёдор отправил Марфу вместе с односельчанами в лес через Вринку на тайное, заповедное место, где были сделаны шалаши и невдалке в тенистом овране бил ключ. Густой молодой ельник загораживал полянку со всех сторон. Там можно было переждать лихое время. Сам же, проводив жену, вместе с сыновьями решил дообмолотить два десятка оставшихся снопов, а зерно увезти в лес, скрыть от непрошенных гостей. Поэтому он торопился, поглядывал в сторону Дмитрова, откуда можно было ждать появления казаков.
«Только бы пронесло, — думал Фёдор, завязывая очередной мешок с зерном. — Так всегда, только начнёшь радоваться какой-либо обнове или урожаю, или прибавлению поголовья скота — так нет, случается несчастье и всё может, как нечаянно свалилось,  так и негаданно уйти. Вот и ныне урожай на зависть, а завтра его могут отобрать, сжечь, развеять...»
— Хорошо, сынки, хорошо, — говорил он, видя, как сноровисто сыновья управляются с обмолотом. — Сейчас завершим и - в  лес! Может не успеют нагрянуть разбойники...
Ближе к полудню последняяя мера зерна была провеяна и ссыпана в мешок. Парни присели отдохнуть, привалясь к осиновым венцам амбара.
— Стёпка Горшок катит, — сказал Никита, указывая на поле, по которому к деревне приближалась телега, гружённая мешками.
— Это он с мельницы едет, — ответил Фёдор. — Вчерась утром уехал и только возвращается. У него одни девки, какая от них мужику помощь — вот везде один и суетится.
— Он двужильный, ему всё нипочём, — рассмеялся старший Иван.
На скрипучей телеге подъехал Степан Горшок, коренастый плечистый мужик лет сорока пяти, с окладистой бородой, которой ещё не коснулась седина. Воз был нагружен щедро и иногда на колдобинах Степан его подталкивал плечом, чтобы не изнурять саврасую кобылицу, которая уже выбилась из сил.
— Бог в помощь! — приветствовал Степан семью Вороного. — Тпрру, — он остановил лошадь, натянув вожжи.
Мужики поздоровались.
Степан присел на корточки, отёр лицо рукой.
     — Умаялся. Чека на полдороге выскочила, колесо съехало. Еле поправил в одиночку-то...
Он с завистью посмотрел на дюжих фёдоровых сыновей. Вот опора отцу в старости и отрада зрелых лет. А ему жена принесла трёх дочерей, не красавиц, но работящих. Девки были на выданье, а сйчас в это лихое время как-то даже и не радостно было, что две из них были просватаныы в дальние деревни — в Подушкино и в Ворохобино, в хорошие семьи, но как у них сложится жизнь в такое неспокойное время, когда иноземцы шляются по всей земле русской и нет порядка, и неизвестно, что принесёт завтрашний день. У Вороного младший	 сын тоже должен был жениться на Оринке из соседней деревеньки Орешки. И Степан спросил соседа:
— Свадьбу не отменил, Фёдор?
— Дело слажено. Чо менять. После Покрова, если Бог даст, и отпразднуем свадьбу.
— Будешь отделять сына, или в семье оставишь, при себе?
— Отделю. Зиму-то пусть живёт с молодой с нами, а по лету срубим избу рядом, пусть ведёт своё хозяйство, наживает добро, растит детушек.
— Орина — девка видная, — изрёк Степан, поправляя онучи. — Она мне доводится дальней роднёй. Семья работящая, не ленивая. Уж какие неурожайные годы были, а они не голодали, а тем более, не ходили с сумой по дворам. Отец её держал в строгости, она и прясть, и ткать большая умелица, да и вообще рукодельница. На зиму у них завсегда полно и орехов, и грибов. И желудей натаскают множество — это на всякий случай, упаси Бог, что случится, муки не хватит, чтоб, значит, прокормиться можно было.
Степан окинул взглядом Никиту, который внимательно прислушивался к речам соседа.
«Хороший парень, хваткий, вот бы ему такого зятя, — Степан тихо вздохнул. — Хотя у него будущий зять, жених старшей дочери, тоже не промах, но далеко отсюда за десять вёрст, а здесь была бы дочь рядом, в одной деревне, если что не так, мог бы и поругать, и приголубить, и слово  верное сказать. Но такова доля, видимо, девическая, женская, да и вообще крестьянская, не живи, как хочется, а живи, как Бог велит».
— В этом году будем с хлебом, — произнёс Степан, глядя на тугие мешки с зерном. — Я уже вот смолол... Знатное жито уродилося... Пироги будем печь, блины, авось, прокормимся зимушку...
— Не говорим так, — оборвал его Фёдор. — Ты вчерась уехал, а у нас такое...
— Чего такое? — не понял Степан, удивлённо уставившись на соседа.
— Да вот... Вся деревня на дыбах стоит. Казаки окрест объявились. Значит, жди беды. Повыгребут всю твою муку да ещё и двор спалят. Надо припрятать зерно, пока не поздно. Они мигом нагрянут, чай, на лошадях. Куда им вздумается сегодня идти, один Бог знает. Тишка убогий намедни их видел.
— Где же? — спросил Степан. Его круглое лицо побледнело.
— Возле легковской повёртки. Они, слышь, заблудились, дорогу на Озерецкое да на Хотьков спрашивали...
Степан сдвинул шапку на ухо.
— Эвон что... Ну, мать честная, дела-а! Ну и весть ты мне сказал, Фёдор. Надо домой торопиться.
— Твоя жинка уже всё спроворила. Мы увели скотину в лес. Вот теперь думаю жито схоронить...
— Тятька, смотри! — вдруг раздался голос Никиты. — Пожар за лесом...
Все посмотрели в ту сторону, куда указывал Никита. За лесом поднимался густой столб дыма.
— Небось, Орешки горят, — определил Фёдор. — Как раз они.
— А может, не они. Может, дальше? — усомнился Степан. — Вроде бы далеко дым...
— Да нет, версты две. Чуешь, прямо за оврагом. Дым-то ядрёный, не дальний. Орешки, помяни моё слово.
И мужики,забывшие, что надо ехать быстрее в деревню, что-то предпринимать, как завороженные, смотрели на чёрные клубы дыма, расползавшиеся над густым еловым лесом.
— Никак ездок, — опять послышался голос Никиты. — Верхом кто-то скачет.Шибко несётся...
— Где ты видишь? — спросил сына Фёдор.
— Да вон к опушке прижимается. Сейчас на дорогу выедет. Вишь, рубаха белеет...
Двор Вороного задами был обращён к Орешепи и всадник мимо никак проехать не мог. Он мчался во весь опор, настёгивая лошадь. Скоро он приблизился и увидел махавших ему шапками мужиков. Конь повернул к амбару.
— Никак это Федот Нос, — проговорил Фёдор.
— Он самый, — подтвердил Степан.
Федот был без шапки. Спутанные, размётанные ветром волосы, спускались на лоб. Лицо разгорячено. Не слезая с лошади, он истошно заорал, захлёбываясь словами:
— Беда, мужи...ики! Беда-а! Казаки на деревню напали. Спалили избы. Скотину увели, жито выгребли. Беда-а! — Он заплакал, вытирая перепачканное то ли землёй, то ли гарью лицо рукавом домотканной рубахи.
— Давно это... казаки? — стараясь быть внешне спокойным, хотя в груди стучало от волнения сердце, спросил Фёдор, подходя к Федоту.
— С час назад налетели, окружили деревню. Сначала говорят: отдайте нам жито и скотину. Мы говорим: побойтеь Бога, супостаты! Али вы басурмане? Что ж вы у бедного люда последнее отымаете. На носу зима, чем жить будем. А они зубы скалят. Вы, говорят, прокормитесь, у вас припасы, наверняка, где-нибудь попрятаны. Ну мы не отдаём. Они запалили избы, а нас саблями пугать начали. Девки-то с бабами, видя такое дело, со страху в лес подались, а они за ними... Все-то успели, а, кажись, Орина с Настькой не схоронились.
При этих словах Никита побледнел.
— Постой, постой, — прервал Федота Вороной. — И девок, значит, полонили?
— И девок... Матушка здесь Оринина выбежала, ухватом на казака замахнулась, а он её плетью. Отец Оринин кинулося с топором на одного усатого, так его саблей, саблей...
— Убили свата? — вскричал Вороной.
— Поранили старика, а избы спалили, проклятые. Вон зарево-то какое! Где жить будем? Где пропитания достанем? По миру пойдём. — И Федот снова заплакал.
Над лесом дым развеялся и поверху деревьев, словно отражаясь от облаков, проступала неявственно тонкая розово-бледная полоска зарева.
— Все в лес попрятались, а я вот к вам. Спасайтесь, мужики, от супостатов, от воронья.
«Не врал, значит, Тишка убогий, — подумал Вороной. — Вот и дошло до их деревни разбойное время, о котором так много ходило слухов».
Степан, настёгивая лошадь концами вожжей, во всю прыть погнал её в деревню. 
Фёдор посмотрел на младшего сына. Тот стоял сам не свой, сжимая рукоять цепа. Отец вздохнул. Ну вот, невесту сына угнали казаки. Сообщение об этом повергло в трепет и его. Орешки сожгли, девок увели на надругательство, теперь жди беды в Кудрине. Раз пошли палить деревни, доберутся и до них.
— Теперь куда? — спросил Фёдор орешкинского мужика.
— Куда? Знамо дело, в лес, где бабы и все остальные. И вы уходите. Не сегодня так завтра ляхи с казаками будут здесь.
— Быстрее! Трогай? — сказал Фёдор сыновьям. — В лес. — И обращаясь к Никите добавил: — А ты иди к матери, и из леса носа не показывайте.
— Всё исполню, батюшка, — ответил Никита и бегом побежал в деревню.
— Спаси вас Бог! — сказал вслед мужикам Федот И, настёгивая лошадь, помчался к Плетюхинскому оврагу.

3.
Рассказав Вороному про встречу с казаками, перекрестясь на образа, Тихон простился с хозяином, закинул мешок, куда   он положил даденный Федором каравай хлеба, за спину,и, опираясь на палку, пошёл по тропинке, которая должна была вывести его в Хотьков.
Войдя в перелесок, он остановился и перевёл дух. Посмотрел на соломенные крыши изб, потемневшие от дождей и сырости, на клочки полей с колючей стернёй. Вспомнились слова Вороного, сказанные при расставании.
— Куда теперь путь держишь? — спросил его Фёдор, открывая дверь сеней.
— В Хотьков иду, в монастырь, — ответил горбун.  Там у меня в Бобыльской слободе  названный брат живёт.  Зиму прокоротаю. В Легкове-то совсем скудно, зиму не прокормишься. В Хотьков-то богомольцы ходят. Троицу осадили, а в Покровском пока не чинят препятствий христовой вере... Пропитаюсь подаянием.
— Не ходи через Чёрный враг, — напутствовал его Фёдор. — Сказывают, там лихие люди появились. Сам не видал, но слышал. От казаков ушёл, от них не уйдёшь. Быстро голову кистенём промолотят…
— Убогому они ничего не сделают, — ответил тогда Тихон. Его сухие губы растянулись в усмешке. — Чего с меня взять: у меня в кармане блоха на аркане да вошь на цепи. Благодарствую тебе за угощение, — добавил он, спускаясь со ступенек.
Убедившись, что за ним никто не наблюдает, горбун круто свернул с тропинки и, обходя заросли ельника и поваленные  деревья, не торопясь, видимо, с намеченной целью, стал углубляться в чащобу Чёрного оврага. Остановившись на его берегу, приложив ладонь ко рту, он свистнул. Издалека ему ответили таким же свистом. Оглянувшись, Тихон, скользя по влажной траве, стал спускаться в русло оврага, придерживаясь рукой то за ветки кустарника, то за ствол  берёзки или рябины. Внизу по дну оврага протекал небольшой ручей. Летом он местами пересыхал и только отдельные бочажки, образованные бившими здесь ключами, не давали ему пересохнуть совсем. А в другое время, когда влаги хватало, ручей  разливался в сажень шириной, а по весне бурлил и клокотал, размывая глинистое ложе оврага.
Тихон свистнул ещё раз. Ему откликнулись, и вскоре перед ним вырос широкоплечий детина в сермяжном кафтане, подпоясанном кушаком с кистями, за который была заткнута рукоятка кистеня.
— Ну, слава Богу, — отдуваясь, произнёс Тихон. — А то  думал плутать буду. Веди к атаману.
— О-о-о, — рассмеялся детина. — Сразу и заспешил. Что тебя черти гонят? Успеешь к атаману. Он сегодня не в духе. Может, ты ему весть хорошую принёс?
— Несу весть, каких не счесть, — нараспев произнёс убогий. — Сорока летела, несла на хвосте да нечаянно обронила, я подобрал — и вот теперь несу атаману. Не хочешь яичко? — неожиданно спросил Тихон, доставая из-за пазухи яйцо и оборачиваясь к сопровождающему.
— Всё-то у тебя присказки, — ответил детина, догадываясь, что Тихон не хочет отвечать на вопрос. — Э-э, — протянул он, вглядываясь в лицо попутчика. — Кто же тебя так разукрасил? Никак к какой-нибудь жёнке за подол зацепился, а мужик увидал и тумаков надавал.
Но Тихон ничего не ответил. Он показал разбойнику язык и нахлобучил шапку на лоб, решив донести новость целёхонькой, не разбросав её по людям, до самого атамана. Настроение у него было приподнятое: как-никак теперь он у своих — они его в обиду не дадут.
Атаман разбойников Ванька Чёрмный лежал на свежем лапнике у костра на постеленной под себя куньей шубе, крытой зелёным шёлком, и вдыхал запах дыма  и смолистый дурман хвои. На атамане была длиннополая однорядка простого сукна, обут был в красные сафьяновые сапоги. Рядом лежала сабля и фузея — кремнёвое ружьё, — с которым атаман не расставался. По бокам предводителя и в ногах сидели ещё несколько человек.
Тоска от безделья сосала сердце атамана. Чуть больше месяца назад на Илью-пророка последний раз потешились его сотоварищи. На Переяславской дороге под родным атаману Филимоновым напали они на ляхский обоз. Охрана обоза была малая — с десяток человек. Думали поживиться, а оказалось — зря: обоз вёз медные деньги, вино, кое-какую одежонку, пороховой наряд. Вот только славную фузею отхватил атаман. Дорога на Троицу совсем обезлюдела, ходоки теперь не ходят к Преподобному. Поэтому, в надежде на лучшую долю, перебрался Чёрмный сюда, ближе к Дмитровской дороге, а здесь ещё хуже. Тоска.
— А что, ребятушки, — громко сказал атаман, приподнимаясь на ложе. — Отошло лето красное, зима на носу. Опять горевать в стужу лютую будем.
— Пора б землянку поправлять, —  отозвался высокий молодец в мягких козловых сапожках, в тёмно-синем кафтане со шнуровкой Сенька Крест. — а то морозец ударит и негде обогреться будет. Место тайное, никто нас там не найдёт. 
— Да ноне и не до поисков. Вишь, как цари меняются: то один Димитрий, то второй, там, говорят, польский царевич на русский престол метит... Бояре сами с собой поладить не могут, им не до нас.. Но помяни моё слово, образуется — худо   нам будет: возьмутся они за нас...
— А потому, атаман, гуляй, пока гуляется, — громко сказал Сенька и его русая кудрявая борода затряслась от хохота.
— Хотя бы купец какой подвернулся, — проговорил Чёрмный и вздохнул.
— Где теперь купца найдёшь, — вздохнул и Сенька. — Такая смута. Здесь не то что думать, как мошну набить, а как бы голову не потерять.
— Так-то так, — опять вздохнул атаман и замолчал.
Зашелестели кусты, и на поляну, к костру, вышел Тихон с сопровождающим.
— Принимай гостя, — сказал разбойник и легонько толкнул убогого к атаману.
Горбун бросил свою суму на землю, поклонился атаману и всей компании, сел у огня, протянул вперёд мокрые лапти. От них сразу пошёл пар.
— С какими вестями? — спросил Чёрмный, удобнее устраиваясь у костра и ожидая, что скажет Тихон.
— Весть у него на роже, — осклабился разбойник, который привёл Тихона.
— И то правда, — поддержал его слова убогий, проведя грязной рукой по щеке. — А весть вот какая, скажу я, атаман. Казаки недалеко отсель объявились.
— Казаки?! — атаман встрепенулся и сел на лапнике.
— Они самые. 
— Не врёшь? — Чёрмный пристально посмотрел на горбуна.
— Вот Бог, — перекрестился Тихон. — С чего мне врать. Да вот отметина на роже, — он потрогал щёку. — Вчерась я их к вечеру встретил, а сегодня поутру, идя из Легкова, видел их лагерь...
— Я думал ты мне купца нашёл, а ты, видишь, про казаков сказываешь. А зачем они мне, казаки, а?
Горбун пожал плечами:
— То, что видал, о том и говорю. А зачем они тебе — то дело твоё.
— Их дело схоже с нашим, — захохотал Сенька.
— Много их? — снова спросил атаман.
— Да нет. С полсотни наберётся. Подвод у них много. Наверно, и казна есть. Старший у них такой важный, как гусь... Усы длинные, на уши аж их завёртывает... Грабят сёла. Кудринским мужикам я про них сказал, так они в лес решилим податься...
Последние слова не понравились Чёрмному. Раньше крестьяне не совались оравой в лес, а теперь побегут деревнями, будут тыкаться во все укромные места. Надо будет отсюда уходить. Конечно, неплохо бы раздеть-разуть пятерых-шестерых казаков, кое-что из оружия взять, но когда их полсотни... Что об этом думать?
— Налейте Тишке кубок мальвазии, — распорядился атаман. — За весть, за то, что ноги от казаков унёс... А завтра, — он поднял указательный палец и ткнул им в направлении горбуна, — вернёшься в деревню — узнаешь новости.
Тихону Сенька Крест поднёс серебряный с чернью кубок вина и баранью лопатку. Тот выпил, крякнул, вытер ладонью губы и принялся за мясо.

4.

Пробирался Фёдор на Смолянки, где у него с прошлого года в укромном месте была выкопана землянка на случай непредвиденного вражеского нашествия. Ехал он только ему и старшему сыну знакомой тропой, петляя по лесу, делая длинные объезды, потому что дороги не было и  нужно было выбирать редкие плешины, где бы могла проехать телега. Приходилось помогать лошади — столкнуть телегуу в сторону или всем вместе приподнять  задок, благо мужикам нельзя было отказать в силе, чтобы переехать пенёк или яму. Фёдор уже радостно думал, что осталось совсем немного и через полчаса он будет на месте, как вдруг неожиданно из-за кустов появилось несколько человек, почти бесшумно вынырнувших к подводе. Вороной оторопел. Двое взяли лошадь под уздцы, а ещё шестеро окружили телегу.
— Стой! — крикнул матёрый детина с коротко подстриженной бородой, голубыми глазами,  в полукафтанье, с лихо заломленной шапкой на затылке.
Лошадь и сама остановилась, косясь глазом на неожиданных пришельцев. Фёдор понял, что их встретили разбойники, о появлении которых в здешних местах  ходили слухи уже несколько месяцев, что в Чёрном овраге их становище, откуда они совершают набеги на дороги и даже нападают на ляхов, везущих продовольствие и оружие под осаждённый Троицкий монастырь. Но чтоб они грабили крестьянский люд, об этом пока слухов не было.
«Ну вот, там казаки, здесь разбойники», — тоскливо подумал Фёдор. Сопротивляться было бессмысленно. Восемь вооружённых разбойников против пятерых безоружных мужиков? Правда, между мешками у Фёдора был припрятан топор. Но что топор! Много им не намахаешься. Вон какой справа востроглазый — только сунься.
Детина подошёл к Вороному, остальные наблюдали за его сыновьями, подойдя к ним вплотную. Запястье разбойника обхватывала ремённая петля, на которой болтался кистень - круглая гирька с полфунта весом.
— Что везёшь, -  громко спросил детина, подойдя к возу и ударяя кистенём по мешкам.
— Жито, —ответил Фёдор, полагая, что нечего скрывать правду, потому что всё наружу, налицо.
— Украл что ли? — опять спросил детина и громко рассмеялся.
Рассмеялись и семеро его товарищей. Фёдор отметил про себя, что все они крепкие, одетые в ладные одежды, на ногах ни у кого не было лаптей — все были обуты в сапоги. Настроены они были не враждебно, скорее, игриво, видимо, в их расчёты не входило грабить первого попавшего, и ответил тоже шутливо:
— Архангел Михаил намедни мне во снах привиделся и говорит: «Слышь, Фёдор, отвези жито на мельницу, смели да верни мне мукой, а я тебе за это обещаю грехи отпустить...»
— А много ли грехов, дедушко? — снова спросил разбойник, назвав Вороного «дедушкой», хотя тот не походил на глубокого старика.
— Сколько не считал, но на том свете небось, достанется лизать раскалённую сковородку.
— А всё-таки, куда везёшь жито? — допытывался разбойник.
— На мельницу.
— Так-таки на мельницу.
— Так-таки...
— А что ж по бездорожью, лесом?
— А казаки шныряют. Сказывают, казаки да ляхи в лесу шалят, деревни жгут, грабят, вон Орешки уж на дым спустили, детишек да стариков без хлебушка и без дома оставили...
— Значит, Орешки сожгли?
— Сожгли, дочиста сожгли.
— А не врёшь, дедушко?
— Пошто мне врать, стал бы я жито в лесу прятать, кабы всё тихо было.
— И то верно. Ну, да ладно — вези своё жито, хорони. Кабы мука у тебя была, взяли бы мы оброк лесной. А так... ступай!
— Спасибо, добрые люди, — раскланялся Фёдор, радуясь, что всё так благополучно обошлось.
— Лошадёнку можно было бы у тебя взять, — проговорил детина, судя по всему главный, — да незачем она нам сейчас. Иди с Богом! Да не сказывай никому, что видел нас, а то худо будет.
— Боже упаси сказывать.
Разбойники посмотрели, как тронулась телега, как за ней пошли мужики, оглядываясь и всё ещё опасаясь беды, а затем, как бесшумно появились, так же бесшумно растворились в тихом лесу. 
Когда разбойников и след простыл, Фёдор перекрестился и перевёл дух.
— Ну и испугали, лихие люди, чуть не помер со страху. Однако хорошо, что ничего не взяли. Да и что с нас взять, что мы купцытароватые...
— А я уж хотел было наподдать тому, кто возле меня стоял, — сказал Петруха, средний сын Вороного.
— Ну, будя бахвалиться — наподдать! Видал у них ножи в сапогах, кистени в руках, и за пазухой что-нибудь припрятано про запас. Поклонную голову меч не сечёт, не рубит, — наставительно произнёс отец.
— Так что же ты ляхам да казакам не кланяешься? — спросил Иван.
— Да я и этим не поклонился бы, если было б  что с нас взять. Разбойникам деньги нужны или добро. А у нас жито. Его в горло так не положишь.
Так в разговорах подъехали в тайному месту. Оно было в овраге, заросшим молодым ельником. Остановили лошадь. Фёдор спустился в овраг, стараясь не мять подсыхающую крапиву, повернул вокруг оси гнилой пень, торчащий корнями вверх, сгрёб в сторону листву и взору открылась дубовая створка, загораживающая вход в вырытую в берегу пещеру. Фёдор махнул сыновьям рукой, дескать, давай мешки. Сам, полусогнувшись, влез в пещеру, открыл первый ларь, сколоченный из крепких тёсаных дубовых досок, проверил не сыро ли в нём.
Золотисто-матовые зёрна ржи потекли в деревянные лари. Фёдор думал: « Если удастся спасти зерно, то зиму можно прожить безбедно. Схоронить в лесу — это единственный правильный ход. Если казаки да ляхи стали рыскать по деревням в поисках пропитания — значит, дела их под Троицей час от часу становятся не легче. И они не остановятся ни перед чем, чтобы не помереть с голоду, а заодно поживиться, чем придётся».
Когда все мешки были высыпаны в лари, Фёдор опустил крышки, проверил плотно ли они подошли и закрыл пещеру дубовым тяжёлым творилом, забросал вход крапивойй и ветками кустарника, а снаружи, как и было раньше, поставил кверху корнями старый пень.
— Теперь с Богом! — сказал он сыновьм, оглядывая овраг. — Колеи забросайте ветками и травой. Поедем обратно кружным путём.
Сыновья сделали так, как им велел отец. Скоро разгруженная телега катила по полю, где недавно колосилась высокая рожь.
До сумерек было ещё далеко, когда они подъехали к Кудрину. Деревня казалась пустой, может, так оно и было. За время их отсутствия казаки, видимо, сюда не наведывались. Вороные оставили лошадь в ближайшем лесочке, а сами прошли к своей избе. Свежело, выпадала тяжёлая осенняя роса.
— Кажись, никого не было, — сказал Фёдор, ступая на низенькую приступку крыльца и оглядывая улицу.
Но тут дверь скрипнула и на пороге появилась Марфа. Лицо её было испуганным.
— Ты чего тут делаешь? — сурово спросил Фёдор. — Я же сказал, чтоб шла в лес.
— Никитка пропал, — запричитала жена, всхлипывая и утирая мокрые глаза ладонью. — Я думала, что сюда прибежал. Вернулась, — а его и здесь нету.
— Не иголка — найдётся, — отрезал Фёдор. — Ему осьмнадцатый год. А ты тоже, старая!.. А ежели бы казаки нагрянули сюда? Какого рожна прибежала? Ждала бы в лесу...
— Да как сердцу вытерпеть...
— Ну, да ладно. Пошли. Найдётся Никитка.
Они переехали Вринку и направились к реке Воре, где, не доезжая до неё с полверсты, в глухом ельнике спряталась от ворогов вся деревня.
Никитки среди односельчан не было. Расспросы о нём ни к чему не привели  — никто не знал, куда подевался парень. Незадолго до вечера его видели, а потом он куда-то исчез.
Теперь пришёл черёд Фёдору беспокоиться о сыне. Лёжа на соломе, прихваченной с поля, он долго не мог заснуть, думая, куда это мог запропаститься Никита.
Он  начал засыпать, как его толкнул Стёпка Горшок:
— Проснись, Вороной!
— Пошто будишь? — спросонья спросил Фёдор, всматриваясь в лицо Степана, смутно белевшее в темноте.
— Здесь Тишка с двумя мужиками пришёл, поговорить хотят.
— Откудова мужики-то?
— Кто знает. По-моему, это лесные люди.
— Вот ещё нелёгкая принесла, — проговорил Фёдор и приподнялся на соломе. — Ладно, веди. Где они?

5.
Добжинский во всеуслышание объявил, что Оринка, захваченная в Орешках, его пленница, и что никто из казаков её не смеет обидеть, иначе отведает его ясновельможного кнута. Казаки искоса поглядывали на шляхтича, который, как истинный кавалер, оказывал знаки внимания полонянке.
— Без шляхетских обычаев не может, — кривил губы Говерда, стегая нагайкой по голенищу сапога. — Обращается, как с паненкой.
Однако, это казалось на первый взгляд. На словах пан Добжинский  был учтив и вежлив. Но это не помешало ему приставить к Оринке своего холопа, который следил за всеми её действиями.
Добжинский был молод. В Речи Посполитой ему, бедному шляхтичу, никак не светила удача. Конечно, можно было поправить дела, женившись на какой-либо высокопоставленной паненки, но это вилами было писано по воде. Он не был красавцем и не отличался высоким ростом, удалью, в общем, не имел тех качеств, которые нравились бы знатным девицам. Кое-какие манеры привил ему отец, но они касались чисто мужских достоинств — технике владения оружием, езде на лошади. В остальном он был сродни тысячам обедневших польских дворян в большом количестве устремившихся под знамёнами Лжедимитрия в Московию, надеясь на поле сражений завоевать то, чего так не хватало на родине.
Он был уверен, что казаки — это быдло, которых надо сечь батогами, — в душе смеются над ним, над тем, что он не так груб, как они, что каждый день следит за своим туалетом, что ему прислуживает холоп, да Бог знает, ещё над чем они потешаются. Он иногда ловил их взгляды, брошенные исподтишка, насмешливые, а чаще неприязненные. Эх, чёрт, угораздило же его попасть в эту шайку грубиянов и холопов, ничего не знающих, кроме одного, как заполнить свою ненасытную утробу да набить кошель деньгами. Хотя, размышлял шляхтич, чего с них взять: вся их жизнь подчинена войне, набегам, за счёт этого они живут, за счёт этого приобрели такой характер.
Сейчас, когда он захватил Оринку, они стали ещё злее. Сотник не разрешает им брать в лагерь женщин, а ему не поперечил, вот они волком и смотрят.
Он увидел девушку, когда она выскочила из охваченного огнём дома и побежала в лес, надеясь там найти спасение. Лицо её разгорячилось от быстрого бега, русая коса металась по груди. «Богигня», — подумал Добжинский и пришпорил коня. Им овладел азарт погони. Азарт охотника. «Уйдёт или не уйдёт? — думал он. — Не успеет... Лес близок, но до него надо добежать». Он оглянулся. Ему показалось, что за ним скачут казаки. Но сзади никого не было. Казаки, увлечённые разграблением деревни, не стали связываться с живой добычей. Им важнее было вывести со дворов скотину, забрать рожь или ячмень.
Ладная фигура девушки  становилась всё м ближе и ближе. Она бежала, не оглядываясь, два или три  раза споткнулась, но не упала и продолжала свой путь, стремясь быстрее добраться до спасительного леса. Шляхтич настиг её почти у самой опушки, спрыгнул с коня и преградил дорогу. Орина тяжело дышала. Щёки горели румянцем,  а большие синие глаза с длинными ресницами, отрешённо гневные, были прекрасны. Она подняла с земли изогнутый сук и готова была дать отпор приближающемуся к ней человеку. Увидев полный ненависти взор, Добжинский подумал, что достоинств у этой русской девушки, пожалуй, не меньше, чем   у иной знатной паненки.
- Вы моя пленница, - сказал он галантно и подал руку. Она отступила на шаг, испуганно глядя на шляхтича.
- Сопротивление бессмысленно, - продолжал Добжинский, - вам некуда уйти. - И он обвёл руками пространство. - Лес вас не спасёт, а дома ваши горят.
Оринка оглянулась и увидела, что три дома из шести пылают, поднимая к небу густые клубы дыма.
- Тятя, матушка! – закричала она, бросилась в  сторону деревни, закачалась и упала в беспамятстве.
Такой оборот даже обрадовал Добжинского. Меньше хлопот. Первым делом он решил отвести девушку в лагерь, поэтому, когда подъехали казаки, он вскочил на коня и принял на колени бесчувственную полонянку.
- Ай да пан, - рассмеялся Мокроус, - сумел себе игрушку раздобыть.
Его разгорячённое лицо было мокрым от пота. К  жупану прилипла сенная труха и солома. Он то и дело слюнявил свои  усы и закладывал их за уши, а они не хотели подчиняться и снова падали.
- Скот ведите в лагерь, зерно грузите на подводы и тоже в лагерь, - отдавал он распоряжение подъехавшему Говерде.
- Слушаюсь, - громко, чтоб слышали все, ответил Говерда, во, дескать, сотник  меня всегда отличает от вас, и, поправив кучму, исполненный важности, поехал к пылающим избам.
- Ты мне не бунтуй казаков, - сказал Мокроус Добжинскому, когда они остались одни и видя, что тот решил везти пленницу с собой. - Они изорвут тебя, а девку истерзают.
Добжинский вытащил саблю из ножен.
- Моя добыча, - зло ответил он и взглянул на беспамятную Оринку. - Пусть только посмеют, сразу отведают шляхетской сабли. - Из тихого и вкрадчивого он  превратился  в разъярённого человека. Глаза округлились, а нижняя губа тонко подрагивала. - Пусть только посмеют, - повторил он. - Я скажу гетману Лисовскому, что твои казаки творят бесчинства с добычей шляхтича. Что добыто в честном бою, то по праву принадлежит завоевателю. Что ты грабишь зерно и скот или что иное, то принадлежит тебе, то твоё, а то, что я добыл, взял полонянку, то моё.
- А бес с тобой, - выругался  Мокроус. Шляхтич  проявлял завидное упорство. - Вези свою добычу, но пеняй на себя - за казаков я не ручаюсь…
- Зато я ручаюсь за себя, - важно сказал Добжинский и, засунув саблю  в ножны, поехал в лагерь, одной рукой прижимая к себе полонянку, а другой держа узду.
Когда Оринка пришла в себя, то увидела, что лежит в  шатре на ложе из веток и травы, рядом стоит  молодой иноземец в расшитом кафтане и смотрит на неё. Она тихо ойкнула и опять закрыла глаза.
- Тебе нечего бояться, - сказал ей Добжинский. - Они ничего не посмеют тебе сделать, - продолжал он, имея в виду казаков. - Ты понимаешь меня?
Оринка ничего не ответила. Она не знала, кого ей больше остерегаться - свирепых казаков или этого молодого по виду боярина, говорившего на плохом русском языке.
- Домой хочу, - сказала она, приподнимаясь на постели. - Хочу к тятьке и мамке. - Глаза её выражали испуг и отчаяние.
- Выпей вина, - шляхтич протянул ей серебряный кубок, наполненный  тёмно-красной жидкостью, от которой исходил пряно сладкий запах.
Оринка отвела его руку в сторону. По щекам покатились слёзы. Она вспомнила Никитку, отца и матушку.Что с ними случилось? Где она сама находится и что будет с нею?
А Добжинский, приказав слуге зорко смотреть за полонянкой, никуда её не пускать, а в случае чего сразу сообщать ему, вышел из шатра. Лагерь шумел. Вернулся отряд из Легкова, привёл скотину и несколько телег, гружённых ячменём и житом. В стороне трое казаков свежевали тушу молодого бычка, готовясь к вечернему пиршеству.  У костра стоял Мокроус. Кучму он снял и теперь приглаживал ладонью длинный оселедец. Перед ним стоял Говерда и жёлтыми глазами смотрел в лицо сотнику, жадно ловя каждое его слово.
- Завтра отправим подводы Лисовскому, -  распоряжался Мокроус. - Не дай Бог, пойдёт дождь - промочим зерно. Пусть хлопцы отправляются к крепости.
- Может, подождём дня два, - ответил Говерда. -  Завтра пошукаем в соседних деревнях, а потом сразу и отправим. Ещё прежние возницы не вернулись…
- Боишься, что нас мало останется? - спросил Мокроус, пристально смотря Говерде в глаза. - Ты вроде не труслив был.
- Я и сейчас не боюсь, - выкатил Говерда глаза.
- Для сопровождения дам десяток казаков, - продолжал Мокроус. - А тридцать сабель решат любую битву с этим отродьем,  что разбежалось по лесам. Да я и не думаю, что кто-то из них нападёт на нас. Здешние холопы трусливы и жадны. Они будут отсиживаться по оврагам, но с казаками воевать не будут. - Сотник согнул руки в локтях и потянулся до хруста во всём теле. -  А Лисовский не будет на нас гневаться, что мы задерживаемся. Для него главное, чтобы мы выполнили его наказ - привезли пропитание для войска.
Казаки подбросили дров в костёр и стали готовить вертел, чтобы зажарить бычка.
- Добрая ночь сегодня будет, - сказал Мокроус, поднимая глаза к небу. - Вон какие зирки высыпали…
На небе зажигались звёзды. Лес стоял не шелохнувшись, притихший. Тишину нарушало лишь ржание коней, хохот казаков да  треск дров в пылающем костре.
6.                                              

Как только Никитка услышал, что Оринку  увели с собой казаки, он потерял покой. Ничто не шло на ум, всё то, что он начинал делать, валилось из рук. Первой мысль была - узнать, куда  увезли Оринку, найти её.  А что он один, безоружный, сделает против казаков? Их же не трое или четверо, а намного больше, наверное, около сотни, на конях, с саблями, пиками, а может, и наряды пороховые есть. И сидеть сложа руки он не мог. Мысль, что надо пробраться к казакам всё больше и больше овладевала им. Судя по всему, казаки остановились на Озерецкой дороге, верстах в двух от Кудрина, недалеко от Орешек. Дорога там была широкая и раньше довольно наезженная: крестьяне окрестных деревень и починков часто езживали по ней  на торжище в Радонеж. По правую руку, если идти в Озерецкое, в лесу обочь дороги была поляна, а, вернее, луг, ровный и раздольный. С одной стороны его окружал ельник, а с другой, где дорога ширилась, росли дубы старые, высокие и могучие. Это место было открытым. Значит, если идти туда, то надо было идти со стороны Орешек густым непролазным лесом, только там можно было пройти незамеченным.
Когда батюшка с братьями поехали хоронить жито в лес, а Никитка остался с матушкой, в его голове созрел окончательный план.
Он решил, что оставаться здесь, среди соседей, он больше не сможет - он должен найти Оринку, что бы это ему не стоило. Укрепившись в этих мыслях, он, как только день стал клониться к вечеру, а матушка куда-то отлучилась, взял топор, засунул его за пояс и, оглядываясь - как бы никто не увидел, - скользнул между деревьев в чащу леса.
Держась  ближе к опушке, имея Чёрный овраг справа, он вышел к Плетюшкам, по этой неглубокой ложбине пошёл по направлению к  Орешкам. Эти места он хорошо знал и поэтому не боялся, что заблудится. В лесу ещё было не сумрачно, под ногами шелестела сухая листва, на пустых плешинах высокие метёлки конского щавеля и высохшие стебли крапивы сильно заполонили землю, и Никите пришлось срубить палку, чтобы ей расчищать, где надо, дорогу. Через некоторое время в лицо пахнуло запахом, который бывает после пожарища:  прогорклым дымом, обуглившимися брёвнами и едва уловимым духом прежнего жилья. Скоро Никитка вышел на небольшое польцо, за которым располагалась деревенька. Он нашёл дорогу, которая соединяла Кудрино с Орешками и пошёл, вернее, ноги сами потащили его к тому месту, где ещё вчера утром стояла изба Оринки. От бывшего жилья его невесты остались обугленные стены сеней да печка с трубой, сиротливо возвышающейся на пепелище. Не сожжённой осталась лишь житница с настежь распахнутыми воротами.
Сколько летних ночей просиживали они с Оринкой возле её стен!? Смотрели, как водят хоровод ночные звёзды, как перемещаются они к утру, и, когда пели петухи, расходились. Правда, бывало засидевшихся парня и девку сурово отчитывал Оринкин отец, некстати появлявшийся возле житницы в  исподнем.
- Оринка, - звал он. - Скоро петухи пропоют! Ступай в избу, а то получишь кнута. А ты, парень, - обращался он к Никите, - если люба моя дочь, скажи отцу, чтоб  засылал сватов.
Семья Вороного считалась крепкой, работящей и серёзной. Было лестно отдать дочь к ним. Поэтому серчал Оринкин отец скорее для приличия, нежели всерьёз. Когда он встречал парня на покосе или при заготовке дров,  старался поговорить с ним, всегда расспрашивал про здоровье батюшки и матушки и просил передавать им низкий поклон. Это вспомнил Никита, стоя у житницы и глядя на чёрную пустоту бывшей деревни.
Стало смеркаться. Небо было без облаков и на нём проглядывали звёзды. Стало тело пробирать вечерним холодом.
Оторвавшись от воспоминаний, Никита поправил за поясом топор, вздохнул, пересёк деревню и снова ступил в лес.
Пробираясь сквозь  густую чащобу, он не раз ловил себя на мысли - а что он будет делать, добравшись до стоянки казаков? У него не было  плана действий на этот случай. Главное, ему хотелось увидеть Оринку,  узнать, жива ли она. Эта мысль и вела его к казакам.
Пройдя с версту и не обнаружив даже признаков казачьей стоянки, он подумал, что заплутался. Возможно, что он обошёл её стороной, но почему тогда не пересёк Озерецкой дороги. Он не мог не пересечь её. Поразмыслив немного, Никита пошёл прямо, ориентируясь по звёздам, посчитав, что он кружит по лесу, а если идти прямо, то обязательно выйдет на дорогу. Так оно и случилось. Его опасения, что он заблудился, были напрасными. Неожиданно лес расступился, образовав небольшое пространство, и Никита понял, что  вышел на дорогу.
Он пошёл обочиной, по краешку, стараясь мягче наступать на землю, чтобы не шуметь, полагая, что скоро увидит стоянку. Предчувствие не обмануло его. Через некоторое время за кустарником и деревьями  он увидел мерцающий свет костра. Сердце его забилось. Где-то там должна быть Орина.
Боясь тишину вечера потревожить хрустом сучка, нечаянно попавшим под ноги, шелестом сухих листьев, он стал пробираться на свет, петляя между деревьми, обходя заросли кустарников. Свет костра озарял открытое пространство, и Никита смог вскоре разглядеть стоянку казаков.
Костёр был разведён посередине поляны. Срубленные еловые сушины были сложены углом, комель к комелю, и когда концы выгорали, их подтаскивали друг к другу, и костёр снова пылал, кидая в темноту красное играющее пламя. Поодаль были разбиты два или три шатра, серевшие полотнянными боками. Невдалеке от них был сооружён навес из осиновых жердей, покрытый еловым лапником. Лагерь был окружён повозками. К коновязи - вбитым в землю столбам с перекладиной - были привязаны кони. У костра были видны фигуры трёх казаков. Наверное, это были дозорные. Казалось, лагерь за исключением этих бодрствующих, был погружён в сон.
Никита решил выждать. Может, эти трое отправятся спать и тогда… А что он будет делать тогда , он не знал. Как найти Оринку, если она здесь?  Хоть бы услышать её голос, определить, где она находится. Но было тихо. Слышался лишь треск еловых бревён да пофыркивание лошадей	.
Стоя на месте, боясь поменять положение тела, Никита быстро продрог. Короткий кафтан, не подбитый овчиной, почти не грел его. Он торопился, собираясь сюда, и не подумал, что ночь могла быть холодной. Звёзды ярко горели в тёмном небе, и воздух становился суше и студёней. Росы не было, и Никита подумал, что к утру может ударить заморозок.
Дозорные сидели у костра. По их склонённым головам, Никита определил, что они задремали.  Он покинул своё тайное место и пробрался ближе к телегам. Старясь найти лазейку между ними, он наступил на что-то твёрдое. Раздался крик, Как оказалось, рядом с телегой спал казак. Лагерь в одну секунду ожил. Из-под телег в сенной трухе, сбрасывая с себя одежду, который были укрыты, выскочили десятки казаков.
Никита, пользуясь произведённым переполохом,  попытался скрыться в темноте. И он бы ушёл, если бы не запнулся о пень. Потеряв равновесие, он упал и на него навалились двое рослых казаков, заломили руки за спину и повели к костру. Подбросили дров, он ярко запылал, взметая к небу длинные языки пламени.
Разбуженный шумом, у костра уже сидел на седле Мокроус, без кучмы, но с саблей и в наброшенном на плечи кунтуше. Темнел оселедец на бритой голове. Кончики усов он послюнявил и заложил за уши. Рядом с ним, опираясь на саблю, стоял Добжинский. Его жупан был распахнут, поверх него была наброшена какая-то тёплая  накидка без рукавов, напоминающая плащ, расшитая по бортам блестящим позументом. Сдвинув широкие брови, настороженно и сурово сопел Говерда, кончиком обнажённой сабли толкая головешку в костёр. Среди казаков возвышался долговязый Чуб, покусывая навёрнутый на палец ус. К костру подвели и толкнули перед Мокроусом Никиту. Возле ног бросили отнятый топор.
Мокроус при виде ночного нарушителя нахмурился, но не произнёс ни слова. Ему принесли кучму, и он надвинул её на бритую макушку, положил саблю на колени и только после этого спросил: 
- Хто такий? Що тут робишь?
Никита посмотрел на обступивших его казаков. Вот они какие! Говорят по-чудному, вроде по-нашему, а послушаешь - половину не поймёшь. Они грабят и убивают. Рассказами о них пугают детей. Но, как ни странно, он их в эту минуту не боялся. Он думал: «Хоть бы  Орина какую весть подала, если жива. А может, её и нет здесь». Сначала он хотел всё чистосердечно рассказать казакам и попросить, чтобы они отпустили его невесту. Но, глядя на их угрюмые лица и понимая, что они не такие люди, которые могут помочь ему,  решил ничего не говорить, что касалось Орины. Они не знают его намерений и это хорошо. Авось, кривая куда-нибудь да выведет. Поэтому на вопрос сотника он ответил:
- Из Кудрина я. Заблудился.
- А зачем топор?
- Дрова с тятькой рубили. Дровяница тут недалеко у нас. Тятька-то пошёл торной дорогой, а я напрямик, с дороги-то и сбился. Вот и плутаю. Иду, темно, вдруг смотрю огонёк светится, подумал, может, смолокуры, их у нас здесь много по лесам, думаю,  подойду, поспрашиваю дорогу…
- А навищо за возами ховался? Видивлялся?
Мокроус, разговаривая с Никитой, постоянно путал русскую речь с украинской.
-  А я подошёл, вижу вы не смолокуры, А кто же тогда?!  Вот стоял и смотрел.
- Говоришь складно, - насупив брови, сказал Мокроус. - Да веры тебе у меня нет. - Он пристально посмотрел на парня.
- Брешет он, - выступил вперёд  Говерда. - Никаких дров он не рубил Это лазутчик москальский… Он послан выведать о нас. Дать ему батогов, быстро всё расскажет.
- Так скажи нам, - вкрадчиво произнёс Мокроус, - что ты лазутчик, и мы тебя отпустим  без худа, а не то изведаешь плетей.
- Никакой я не лазутчик, - снова повторил Никита. - Из Кудрина я, сын Фёдора Вороного. - А сам думал: «Где же Орина? Почему её не слышно?»
- Что с ним разговаривать, - вскипел Говерда. Он схватил Никиту за плечи и встряхнул его. - Дать ему батогов, быстро язык развяжет.
- А ну не трожь, - вскипел Никита, ударяя по рукам Говерды.
- Ах ты, пёс москальский, - взревел Говерда и  плетью хлестнул по лицу парня.
Никита сморщился от боли и пнул Говерду ногой в пах. Тот согнулся, бросил плеть и зажал руками низ живота. На Никиту вмиг набросились четверо казаков, сдёрнули кафтан и связали руки ремённой верёвкой.
- Я сам его накажу, - сказал Говерда, оправившись от боли.
Ему никто не перечил. Он схватил Никиту и, толкая, подвёл к дубу. Подняв руки пленника кверху, он прислонил его животом к стволу и обкрутил ноги и плечи сыромятным ремнём.
- Сейчас будешь у меня разговаривать, - повторял Говерда, делая своё дело. - Будешь у меня покладистей, пёсье семя. Я тебе покажу, как пынать казака ногами. 
Остальные стояли у костра и никто не пытался вмешиваться. Одни, - потому, что такие говердовские выходки были обычны, другие, - хотя была ночь, - хотели немного поразвлечься.
- Подбавь дров в костёр, - распорядился Мокроус. - Я что-то плохо вижу. - Он удобнее устроился на седле, предвкушая очередную забаву.
Трое казаков помчаличь исполнять приказ начальника. Скоро костёр пылал, вздымая к небу огненные языки пламени, счало так жарко, что казакам пришлось отступить на несколько шагов назад.
Говерда в случаях, когда надо было наказать провинившегося или попытать пойманного, или оказывающего сопротивление, был незаменим и всегда  исполнял роль палача. Крепкий и злой, он, как никто другой, подходил для заплечных дел.
- Сколько ему всыпать? - спросил Говерда сотника, пропуская ремённую плеть сквозь сжатый кулак.
- Для начала десять плетей, - ответствовал сотник, проявляя, как ему казалось, милосердие к пленнику. - Но не сильно, а то парубок язык проглотит, - рассмеялся он.
Его смех поддержали остальные.
- Добре, - ответил Говерда и подошёл к распятому пленнику.
Расставив ноги,  он замахнулся. Вжик - плеть расссекла воздух и опустилась на спину Никиты. Вжик - и опять опустилась на спину. Говерда выполнял своё дело с умением и тщанием. Когда он входил в раж, уёму ему не было. Знали, если конь его не слушался, с боков его летели клочья кожи. Любого норовистого коня казак уламывал за пару часов.
После третьего удара рубаха Никиты стала полосатой от выступившей крови. Он старался не кричать от секущих, жгучих ударов, только, сжав зубы, неслышно постанывал, прижимаясь щекой к шершавой коре дуба.
- Сейчас ты у меня заверещишь, - озлобясь, что пленник не издаёт ни звука, прошептал Говерда. Обыкновенно после трёх-четырёх ударов его жертва не могла терпеть боль и кричала и извивалась всем телом.
                                                  
7.
Оринка уже засыпала, уставшая от дневных волнений и опустошённая душой, когда  до её слуха донеслись годоса.  Она поняла, что казаки кого-то поймали. Мокроус - их голова, допрашивал пленника у костра. Голос пленника показался ей знакомым. Она не могла ошибиться - это был голос Никиты. Она вскочила с берёзовых  жердей, напоминающих что-то вроде постели, и пробралась к выходу. Но путь ей преградил холоп шляхтича и втолкнул её опять в шатёр, помня суровый наказ господина, никуда пленницу не отпускать. Но и того момента, когда она высунула голову наружу, было достаточно, чтобы узнать в пленнике, стоявшем у костра, Никиту.  «Он пришёл за мной», - была первой её мысль. Эта радостная мысль придала ей  силы, и она  снова бросилась к выходу. Она попыталась закричать, но охранник зажал её	 рот рукой, а потом сильным рывком бросил её на землю и вытащил нож.
- Ворухнешься, - сказал он с угрозой, - зарижу!
 Ей  было слышно всё, что происходило у костра. Она знала, что парня привязали к дереву и теперь Говерда - этот жестокий	 с угрюмым взглядом кошачьих жёлтых глаз человек - сечёт плетью её Никиту.
 Улучив мгновение, когда охранник, подогреваемый любопытством, выглянул из шатра, Оринка вскочила с земли и прошмыгнула мимо него. Слуга Добжинского не сумел её задержать. Не сумели и двое казаков, бросившиеся ему на помощь. Она стремительно подбежала к Говерде и не успел опомниться палач, самолично взявший на себя расправу над безоружным человеком, как Оринка выхватила у него плеть и стегнула его по лицу. Удар был не сильным, но хлёстким,  и узлы, завязанные на концах  плети, задели глаза казака. Он охнул от боли и уже занёс  было руку, чтобы ударить девушку, как подоспевший Добжинский встал между ним и Оринкой.
- Бисова дивчина, - проговорил Мокроус.
Казаки зашумели. Оринка бросилас к Никите.
- Никитушка, - запричитала она, прижавшись к окровавленной спине парня и гладя его растрёпанные волосы. - За что же они тебя так!?
- Оринушка, - прошептал запёкшими губами Никита, - Жива. Я к тебе шёл…
- Знаю, знаю… Я места себе не находила… Любимый…. 
- Девку тоже к дереву, - распорядился Мокроус, вставая.
Он и раньше не верил, что парень лазутчик, а после того, как полонянка бросилась к нему, защищая от Говерды, окончательно убедился, что молодой крестьянин пришёл сюда в поисках невесты. И всё происходящее стало ему не интересным.
 Добжинский пробовал протестовать, заявляя, что Оринка его добыча и только он может поступать с ней по своему усмотрению. Но сотник был неумолим. Он так посмотрел на шляхтича, что тот сразу умолк и счёл  за лучшее вернуться к этому разговору утром, посчитав, что с девкой ничего не случится, если она ночь простоит привязанная к дереву.
Два дюжих казака привязали Оринку к противоположной отНикиты стороне ствола дуба,  обкрутив руки и ноги сыромятным ремнём.
- Добже - по-польски сказал один из них. - Ведьмак с ведьмою пусть трошки поразмовляют.
Вскоре лагерь затих. Мокроус ушёл в свою палатку, окинув лагер взглядом, убеждаясь, что в нём всё в порядке и больше непредвиденного не случится. Добжинский юркнул в свою, в душе проклиная сотенного голову, который поступил с его добычей, как быдло, которое не способно уразуметь шляхетской чести. Улеглись и остальные, кто под навесом, кто в повозках на ворохе сена. У костра дремали караульные, клоня головы на колени. Костёр, никем не поправляемый, затухал.
- Что ж теперь с нами будет? - спрашивала Оринка Никиту, пытаясь расслабить  опутавшие тело ремни. Но они были привязаны крепко. Ноги и руки затекли. Холод пробирал до костей. - Что ж теперь будет? - повторяла Оринка.
- Я за себя не боюсь, - сказал Никита. - Я боюсь за тебя. - Он говорил через силу - нестерпимо болела спина, изхлёстанная плетью.
- Молчи! - прошептала Оринка. - Кто-то идёт.
К пленникам невесть откуда взявшийся, подошёл Говерда почти неразличимый в тёмной ночи.
- Пёсье семя, - проворчал он, глядя на Никиту.  Пошарил в траве, нашёл свою плеть и наискось, с размаху, с оттяжкой, полоснул по спине парня. Тот тихо охнул. Говерда хотел ещё раз опоясать его, но у костра пошевелился заснувший караульный, и казак, сверкнув глазами на Никиту, погрозив плетью, отошёл от него.
- Завтра ты у меня попляшешь, - прошептал он.
Прошло около часа. Из повозок раздавался храп, кто-то ворочался,  кричал во сне. У прогоревшего костра мирно дремали караульные, положив на колени арбалеты.
Внезапно из тёмной, неосвещённой костром стороны лагеря, метнулась высокая фигура. Мягко ступая по листве, она остановилась, выжидательно наблюдая за караульными у костра, потом боком, всё время посматривая на часовых, прошла к дубу, где были привязаны пленники.
- Тихо, не шумите, - сказала фигура, приложив палец к губам. И острым ножом стала перерезать ремённые путы, стягиваюшие пленников.
Это  был Чуб. Освободив пленников, он опять приложил палец к губам и тихо прошептал:
- Тикайте!  Швыдче тикаёте! - и подтолкнул изумлённых Оринку и Никиту. - Геть, геть!
Поддерживая друг друга и озираясь, пленники скрылись в лесу. Чуб перевёл дыхание, надвинул кучму  на брови, огляделся - не следит ли кто за ним - и подошёл к костру. Часовые мирно спали. Чуб бросил ремни в костёр, и длинная нескладная его фигура, согнутая пополам, прошмыгнула к дальнему возу и тихо улеглась  на ворохе мягкого сена.

Сжав зубы от боли, пронизывающей окровавленную спину, Никита шёл впереди, за ним Оринка. Она спотыкалась и ежеминутно падала. Никита поднимал её, и они вновь шли, перелезая через поваленные деревья, в темноте натыкаясь на пни, царапая об острые сучья  до крови ноги и руки. От ходьбы стало теплее, но ночной холод всё-таки давал о себе знать. Небо заволокло низкой плотной хмарью,  и звёзды померкли.
Убедившись, что их никто не преследует, они отдышались, остановившись, и насколько хватало сил, пошли быстрее, стараясь, как можно дальше уйти от проклятого места. Шли они наугад и вскоре заплутались. Несколько раз Никите казалось, что он на верном пути, узнавал по едва заметным приметам знакомые места, но всякий раз ошибался.
- Отдохнём, - несколько раз просила Оринка. - Я устала.
- Ещё немного пройдём, - отзывался Никита, - Уйдём дальше, чтобы они нас не нашли.
- Мы уже далеко, - говорила Оринка. 
-  Тебе так кажется. Может, мы крутимся на одном месте. Так бывает в лесу.
 После очередной просьбы Никита согласился отдохнуть. Он и сам еле волочил ноги, голова казалась тяжёлой, хотелось привалиться на какой-либо бугорок, отдохнуть, забыв про охвативший тело холод.
Они присели на поваленный ствол. Он был холодным и мокрым. Оринка обняла Никиту. Сидели молча, дрожа от холода и всё теснее прижимались друг к другу.
- Вон там огонёк горит, - вдруг сказала Оринка, вглядываясь в темноту.
- Где? - отозвался Никита, приходя в себя. Рядом с Оринкой он немного согрелся, и его глаза слипались от усталости.
- Вон с правой руки, - и Орина вытянула руку в направлении того места, где она заметила мерцающую красную точку.
- Может, наши, - проговорил Никита. - Они ведь в лес ушли. Пойдём!
Они встали. Надежда, что вскоре будут у своих, придала им силы и они пошли на огонёк, слабо искрящийся в гуще леса. Когда они приблизились к нему на расстоянии двухсот или трёхсот шагов стало ясно, что это горит костёр. Никита резко остановился.
- А может, это казаки, - сказал он, оборачиваясь в Оринке. - Может, мы опять вышли к ним?
Орина ничего не успела ответить. Между кустов внезапно выросла фигура и положила тяжёлую руку на плечо Никиты.
 8.

Когда убогий Тихон по заданию Ивана Чёрмного побывал в Кудрине и, возвратясь, поведал атаману, что кудринские и стройковские мужики собираются напасть на казаков, тот сначала усмехнулся, -  куда лапотникам соваться. Перед казаками не может устоять польская кавалерия, а тут холопы решили потягаться с ними силою, а потом задумался: а куда им деваться - доведённые до отчаяния, они готовы пойти на всё - на дыбу, на плаху, но  только не в рабство.  Он и сам - холоп боярского сына Боровлёва из деревеньки Филимонова, что близ Хотькова монастыря. Когда невмоготу стали притеснения, когда был в последний раз нещадно бит за сказанное дерзкое слово, доведённый до отчаяния, подался в бега. Куда угодно, лишь бы не снова в ярмо. Скитания по лесам и весям  привели его  под руку крестьянского атамана Ивана Исаевича Болотникова.  Вот тогда он думал, что наступит хорошая жизнь, будет хороший холопий царь и можно будет вернуться в родную деревеньку, обзавестись семьёй, растить детушек да хлеб на своей земле. Но не тут-то было. Дворянские сынки Сумбулов, Ляпунов,  Пашков со своими отрядами сначала были на  стороне Болотникова, а потом предали его, переметнувшись на сторону Шуйского, поверили посулам царя. Но ещё крепок был крестьянский атаман, и если бы не затопили вороги Тулу, да не прельстили осаждённых окаянными прелестными письмами, что всех сдавшихся помилуют, не были бы открыты ворота города. Болотникова и его сотоварища  Илейку Муромца казнили…
 И опять бежал  Ивашка Чёрмный от гнева слуг царских и боярских. Осел здесь близ Москвы под монастырями да вблизи дорог. И так, видимо, вся его жизнь кончится в лесах или будет без времени пытан на дыбе и засечен кнутом на Лобном месте. А пока гуляй. Но ума не пропивай.
По рассказам убогого, у казаков,  видно, была богатая добыча: хлеб они отправляют под Троицу, а остальное награбленное возят с собой. Тихон видел в повозках много разной	 рухляди и сундук, очень заботливо стережённый охраной. В нём казацкая казна.  Мужики пусть квитаются с казаками за свои несчастия и горе, а ему надо добыть эту казну. Тогда можно будет найти забытый Богом уголок и остаток дней своих провести в неге и холе. Можно будет податься на юг, на Дон, где ещё живо вольное воинство.
 Тишка говорит, что казаков около полсотни. А сколько у него людей? Двенадцать. Но отчаянных и клеймённых, которым терять нечего, кроме своей головы. Вон Сенька Крест, его названный брат, пришедший к Болотникову с Илейкой Муромцем,  Михайло Хват. Каждый двоих стоит. Но всё равно с этой силой ему  с казаками не справиться. Вот если вместе с мужиками… Их с полсотни наберётся, должно быть. Таким отрядом можно напасть на казаков, но только ночью, как и намечают мужики, врасплох. Перебить дозорных, поднять шум и в этом гвалте и сумятице захватить добычу.
Эта дерзкая мысль, как змея подколодлная, сосала его сердце, не давая покоя. И окончательно решив её осуществить, он послал Сеньку Креста и Тишку убогого на переговоры с крестьянами. Скоро ему был передан ответ, что крестьяне  хотят выслушать атамана лихих  людей.
Место встречи определили за Вринкой на бугристом месте.  Чёрмному не хотелось, чтобы о его лагере на Чёрном овраге кто-либо знал из посторонних, поэтому и назначил встречу поблизости от деревни, подальше от своего основного обитания. 
     С собой он взял пятерых товарищей и к вечеру они прибыли на противоположный от Чёрного оврага конец Кудрина. Перешли через узкую Вринку - скорее ключевой ручей, нежели речку, поднялись на бугор.  Разведя костёр и отправив троих в дозор, атаман стал ждать мужиков.
Когда сумерки сгустились и в лесу стало  темно, послышался условный свист - это давал знать один из дозорных. Значит, мужики пришли. Атаман удобнее устроился на поваленном дереве, положив на колени фузею. Он очень дорожил этим оружием и всегда брал её с собой. Кроме фузеи в его отряде трое разбойников были вооружены самострелами, по-заморскому называвшимися арбалетами, добытые недавно нападением на польский	 обоз. 
Дав знак двоим оставшимся с ним разбойникам спрятьаться в кустах, хотя и так в двух шагах ничего нельзя было различить, Чёрмный стал ждать гостей.
Вскоре послышались шаги, хруст подсохшей листвы, и у костра появился  Сенька Крест. За ним шли четверо мужиков в полукафтаньях и чёрных барашковых шапках. Увидев у костра человека в  тёмном кафтане, подпоясанном кушаком золотистого цвета, в островерхой шапке, опушённой куньим мехом, в сафьяновых жёлтых сапогах, с фузеёю на коленях, с саблей на поясе, чья фигура всем своим видом выражала всесилие и власть, они поняли, что перед ними атаман. Мужики остановились и молча поклонились. Атаман мановением руки, на которой блеснули перстни, указал на поваленное дерево напротив себя. Мужики сели, подминая полы кафтанов, протянули к огню ноги, обутые в лапти. Чёрмный оправил небольшую курчавую бороду и спросил:
- Никто не видел, как вы сюда шли?
- Да некому видеть, господин, - ответил Вороной. - Деревня пуста, все в лесу схоронились, а казаки, чай, бражничают.
 Чёрмный поочерёдно оглядел мужиков,  медленно, с остановками между словами, сказал: 
- Ведаю, что Легково и Орешки казаки разграбили и сожгли дотла. Остальным уготована та же участь? Так я говорю?
- Истинно молвишь, - ответил Вороной. Он был у мужиков за главу. - Казаки порешат все деревни. Если хорь начал таскать цыплят, всех передушит. Мы люди малые и незлобивые, привыкшие пахать и сеять, исправно справляющие подати, а пришли казаки и ляхи - забирают жито, скотину,  чинят надругательства над бабами и девками - озлобили они нас. Вчера спалили Орешки, завтра займётся красным петухом  Стройково или Кудрино…
- Знаю тако же, - продолжал Чёрмный, - хотите дать отпор супостатам. Врасплох напапсть на них?
- Истина твоя, господин, - кивнули мужики.
- И не боитесь полечь в бою?
     - Бояться, то боимся, кому живот не дорог, раз он Богом даден, да что в бою голову срубят, что дома во дворе.
     «Разумный человек этот Вороной», - подумал атаман и спросил: - А много ли вас набирается для бою?
     Мужики переглянулись, видимо, размышляя, стоит или не стоит говорить правду.
     Убогий Тихон, сидевший калачиком у костра, и шевеливший прутком угли, тихо прошамкал:
     - Говорите, мужики.   Атаман вас не обидит и ваше слово против вас не обернёт.
     Ответил опять Вороной, как самый старший и опытный:
     - Кудринских-то мужиков набирается поди с два десятка, из Орешек все пойдут, а их там семеро, стройковских десять. Из соседнего Жёлтикова  шесть семей схоронились у нас, легковские есть - вот ещё десяток.
     - Не столь уж и много, - проговорил атаман, - но и не мало. Можно затеять брань. Так вы, сказывают, - он бросил быстрый взгляд на Тихона, - порешили ночью напасть на казаков?
     - Ночью, пока спят. Что они нас и так побьют, ежели мы и будем хорониться, а может быть, мы их одолеем, отобьём охоту жечь деревни да сиротить малых детушек.
     - Ночь - наша мать, - промолвил атаман, поглаживая ложе фузеи. - Я согласен идти с вами, только у меня один уговор…
     Мужики замолчали, затаив дыхание, ожидая, что скажет Чёрмный.
     - Казну казацкую беру я. Говорю об этом заранее, чтобы вы знали  об этом и никаких супротивных действий мне не чинили.
     - Да что ты, батюшка, - закивали головами мужики. - Прогоним ворога, бери всё!  Нам чужого не надобно, своё  бы спасти.
     Вдали раздался свист. Атаман повернул голову.    
     - Опять кто-то идёт. Не ваши ли? - спросил он крестьян.
     Те пожали плечами.
     - Наши все здесь. Куда мы пошли, никто не ведает.
     Зашелестели кусты и раздался голос:
     - Атаман, мы здесь парня с девкой поймали.
     На поляну вышел дюжий разбойник, подталкивая впереди себя Никиту и Оринку.
     - Никитка! - вскричал Вороной, узнав в окровавленном парне своего сына. Он вскочил с сушины и бросился навстречу Никите.
     - Оринка! - не менее радостно закричал суховатый мужик с замотанной тряпкой рукой. - Пресвятая Богородица! Жива! А мы с матерью не чаяли уж тебя и видеть…
     - Батюшка! - бросилась на шею отцу  Оринка. – Батюшка!
     - Дочка, - ласково гладил Орину отец. -  Родная. Здорова. Замёрзла. На-ко одень одёжу. - Он стал снимать с себя кафтан.
     - Где ж это тебя, парень,  так исполосовали? - обратился к Никите атаман, увидев при свете костра его окровавленную рубаху.
     - Казаки, - дрожащими от холода губами произнёс Никита,  оглядывая чужих людей. - Кнутом.
     Он подошёл к костру, стараясь быть поближе к огню. Он так продрог, что зубы издавали частую дробь. Отец снял кафтан и набросил на плечи сыну.
     То, что здесь у костра рядом с незнакомыми людьми, по обличию  разбойниками, о которых так много говорили в последнее время, были деревенские, отогнало прочь сомнения Никиты. Он у своих. Только теперь он понял, что пережитые ужасные события остались позади. Слава Богу, он у своих.
     Когда утихла радость родителей, что их  дети нашлись, опять перешли к прерванному разговору. Атаман расспросил Никиту, как он попал в лагерь казаков, где он находится, велик ли обоз и сколько казаков. Отвечала Оринка. Она согрелась, на лице вновь заиграл прежний румянец.
      - Я несколько раз пересчитывала их всех, - говорила она. - Всего их наберётся не более четырёх десятков. Да два десятка телег.
     Атаман задумался, поглаживая кудрявую бородку.
     - Завтра они хотят ехать в деревни, - продолжала Оринка. - Несколько телег он отправляет под Троицу.
     - Если это так, то меняет наше дело, - задумчиво произнёс атаман. - Они могут оставить свою стоянку. Но куда они отправятся?
     - Знамо  дело, в Кудрино или Стройково, - ответили мужики. - Орешки сожжены, Легково разграблено, а поблизости, окромя наших  деревень, более жилья никакого нету. 
     - К нам они пойдут, - уверенно сказал Степан Горшок. - До нас им рукой подать. Они не оставят деревни, которые рядышком.
     - Значит, жди гостей, -  произнёс убогий. - Вот завтра и будет вам пир, - он посмотрел на мужиков. - Вот завтрева и расквитаетесь. Встречайте - и вилы в бок! Чего вам ждать ночи.
    -  Отведать казацкой сабли, - тихо проговорил один из мужиков, смекнувший, куда гнул Тишка. - Одно дело ночью напасть, а другое встретиться в чистом поле.
     - Если они поедут в Кудрино, то какой дорогой? - спросил атаман, обращаясь к Вороному, которого признал за старшего у крестьян.
     - Дорога одна, что из Озерецкого в Хотьков монастырь ведёт. Поедешь по ней, не минуешь Кудрина.
     - Вот завтра и встретим их здесь, - заключил атаман. - Или вы передумали? - спросил он, видя, что мужики переминаются с ноги на ногу.
     Крестьяне переглянулись.
     - Чего молчите! - первым заговорил Оринкин отец. -  Сами сегодня языки чесали - живот свой положим, но не дадим в разор пустить деревни, защитим жён и детей. Сами пошли искать пособления у атамана,  чтобы напасть на казаков. А теперь думаете, что пронесёт!
     - Не пронесёт, - ответил Вороной.  На его лице была написана решительность идти до конца, глаза сверкали из-под густых бровей. - Как порешили, так и будет. Никто не откажется, как бить ворога - днём или ночью.  Так я говорю, мужики?
     - Конечно, так, - проговорили мужики все разом.
     А Вороной продолжал:
     - Что так измордовану быть, что этак. Лучше с дубиной встретить смерть, чем с голыми руками в амбаре. Идём завтра, атаман. Встретим ворогов.
     - Слава Богу, что не отступились от своих слов. - Опираясь на фузею, Чёрмный встал. –-Мы с тобой, Вороной, сейчас с глазу на глаз  побаем, а вам я вот что скажу, люди. Берите с собой всё, у кого что есть: рогатины, топоры, вилы, дубьё… Лучше всего багры, коими  таскать казака с лошади спроворнее. Если их сорок, а завтра кои пойдут с обозами, кои останутся охранять стоянку, - значит, их много не будет. Нас числом будет боле. Вот и расквитаемся. Поняли меня, молодцы?
     - Поняли, поняли, батюшка. Сделаем, как ты повелел.
     - Вот и добро, - ответил Чёрмный, отпуская мужиков.
     Потом  он с Вороным долго и тихо  разговаривали  чуть поодаль, намечая действия на завтра.  Потушив костёр, все - и разбойники, и крестьяне, - отправились каждые в свою сторону, договорившись встретиться на рассвете.
       9.

      Истошный крик Говерды разбудил Мокроуса под утро. Вскочив с разостланной на соломе епанчи, схватив саблю, ещё не зная, что случилось, забыв заложить усы за уши, он выбежал из шатра. У потухающего костра стоял Говерда с перекошенным от злости лицом. Его окружали несколько казаков: Чуб,  Непийвода, Закруть и другие. Рукой Говерда показывал на дуб. Под ним пленников не было. Не осталось следа ни от парня, ни от девки.
     - Проспали, бисовы дети, - орал Говерда, вращая белками. Его лицо с  кроваво-синим подтёком под глазом искажала гримаса ярости. -  Они не могли сами уйти! Я ремни на три узла завязал. Мои узлы ещё никто не распутывал. Какой чёрт им помог бежать?
     Мокроус вложил саблю в ножны. Вот ещё бесово наваждение. Вчера были пленники, а сегодня их нет. Не могли же они сами уйти. Кто-то помог им бежать. И в то же время он с облегчением вздохнул - то  была ложная тревога. Чёрт с ними, с пленниками, пусть они в землю провалились. Огорчало его  больше другое, то, что среди казаков не стало дисциплины. Вот дозорные проспали и не видели, куда делись москали. Лёгкость добычи, которая им доставалась здесь без особого сопротивления, притупила бдительность членов его отряда. Несколько дней назад пропала бочка вина с обоза, а казаки вечером забражничали… Что девка ушла, его радовало, хотелось посмотреть на Добжинского, на его лицо -«моя добыча» - посмеяться втихомолку над незадачливым паном, но то, что так могли проспать, что угодно, его угнетало.
     - Вечером на круг, - погрозил он плетью дозорным. - А теперь готовиться в поход.
     Из шатра выбежал Добжинский и, увидя, что его добыча ускользнула, был вне себя от гнева.
     - Посадить на кол нерадивых, - распаляясь, кричал он, указывая на дозорных. - Это они способствовали побегу.
     Он подбежал к дубу, но не обнаружил даже обрывка ремня, лишь невдалеке валялось полукафтанье, сдёрнутое  Говердой с плеч Никиты.
     - Ведьма их забрала, ведьма, - убоясь гнева соратников, оправдывался казак, карауливший ночью у костра, и божился: - Я сам видел. Я сидел у костра, а тут она на меня напустила сон. Очи мои смежились. Поднялся ветер и стало темно, а пламя костра угасло. И вот  старуха прилетела не метле, а за нею нёсся чёрт - такая образина страшная и чёрная, а на голове у него рога. Ведьма подлетела и ссыпала из рукава на парня и девку зелье, и ремни распались. Потом она посадила их на метлу и умчалась над деревьями, злобно смеясь, а чёрт ей вторил грубым голосом. Я хотел закричать, а рот мой не раскрывается, я ору, а меня не слышно. А потом очи мои слиплись,  и я не помню, что было дальше.
     Поверья о страшных силах, злых и коварных, бытовали в ту эпоху повсеместно, а раз другого объяснения  побегу беглецов не было, рассказу товарища казаки поверили больше всего.
     Мокроус стал готовиться к походу, который  должен был принести им новую добычу. Но прежде всего он снарядил десять подвод с житом для отправки под Троицу, дав для сопровождения двенадцать казаков с арбалетавми. Отправил он и Чуба, сказав при этом:
     - Поедешь с обозом. Проку от тебя всё равно никакого нету.
     Чуб был рад, что хоть на некоторое время он избавится от насмешек товарищей.
     - Куда едем? - спроситл Говерда у сотника, когда отряд был уже готов к выступлению. Ему не терпелось поскорее ввязаться в драку с кем-либо, чтобы дать простор своему гневу за то, что вчера его отхлестала простая девка, а ночью даже убежала со своим, как полагал Говерда, женихом.
     - Как говорил горбатый, здесь вблизи остались две деревни - Кудрино и Стройково. Сначала в Кудрино, а затем в Стройково и будем держать дальше путь к Дмитрову.
     - Добро, - ответил Говерда и ударил своего жеребца плетью так сильно, что тот от неожиданности присел на задние ноги.

       10. 
      Белёсый туман тяжёлыми слоями выползал с опушек леса и стекал в луговины и овраги, опоясывающие Кудрино. Пожелтевшие травы, набухшие от воды, никли к земле. Солнце, скрытое за лесом, не пробивало седую мглу осеннего утра. Дорога, соединяющая деревню с сельцом Озерецким, и пролегавшая сбоку Кудрина в окружении густго леса, была пустынна. Деревня, казалось, тоже вымерла: не шёл дым из труб и оконец волоковых, не мычали коровы и не блеяли овцы, и небольшие серо-жёлтые поля с острой стернёй, оттеснившие лес вдаль от изб, промокшие от изморози, также застыли в немом ожидании предстоящего утра.
     От Чёрного оврага на конях проскакали  двенадцать всадников. Были они одеты в кафтаны, подбитые овчиной, в бараньих шапках, на поясах висели сабли и кистени, у некоторых  были самострелы,  у скачущего впереди было кремнёвое ружьё - фузея. Это был отряд Ивана Чёрмного. А из леса с противоположной стороны, от Вринки, небольшими группами выходили люди - в домотканных рубахах, поверх которых были надеты приталенные полукафтанья, все были обуты в лёгкие лычницы. Шли они нестройно, серые в  серой мгле осеннего рассвета, кто с топором на длинном  топорище, кто с вилами или рогатиной, кто с жердями, на концах которых торчапли кованные крючья. Крестьян было более сорока человек. Шумная ватага ребятишек по двенадцать-четырнадцать лет катила на бугор колёса от телег.
     Атаман спрыгнул с коня, и его окружили мужики. Он оглядел широкое пространство и спросил Вороного:
     - Здесь ждать будем?
     - Это самое удобное место, - ответил Фёдор. - Есть, где помахаться.
     - Вы встанете здесь, - указал атаман поперёк дороги, - а я со своими скроюсь вон  там за кустами. - Он показал на склон, поросший ольхой. - Как только сшибётесь, и казаки ввяжутся в сечу, мы нападём на них сзади и с боков, клиньями врежемся в них… Крючья - это хорошо, - сказал он, оглядывая самодельные багры. - Такой штукой цеплячй его за шею, за руку, просто за одёжу и вали с коня. Казак силён на коне, а без коня он такой же мужик, как ты или я.
     Он тут же отослал двоих своих людей на конях в разведку - предупредить о появлении казаков. Конные ускакали и скоро скрылись в лесу.
     Не в правилах Ивана Чёрмного было вот так среди бела дня воевыать во главе крестьянского лапотного войска с хорошо обученным и вооружённым противником. Товарищи разбойника - ночь да кистень, да нож засапожный, а тут приходится рисковать людьми  и своей головой ради призрачной добычи. Хотя, думал он, чем мужик хуже обученного воина?  У Ивана Исаевича Болотникова в войске было очень много пахотных крестьян и ничего - били они воевод царских. И филимоновский Ивашка Чёрмный  участвовал в бою на Лопасне, отличился и наравне с другими был обласкан крестьянским вождём. Так что ему теперь встреча с казаками - жизнь одна, но и свобода одна. Придя к таким мыслям, Чёрмный  стал расставлять людей, как ему подсказывал опыт недавних битв в составе отряда Болотникова.
     Ребятишки закатили колёса на высокий бугор, сложили их  рядами и стали ждать момента, когда их можно будет обрушить под ноги казацких коней. Атаман отдал фузею Сеньке Кресту, отозвал своих стрелков с арбалетами  и приказал им отойти в укрытие, чуть в стороне, и когда подойдёт время, сразить предводителя меткой стрелой или пулей.
     - Не бойся, не промахнёмся, - уверил атаман Сенька Крест, дёргая серьгу в ухе. -  Отличу я красные шаровары сотника от портков его свиты.
     Вороной ходил среди мужиков, подбадривая их:
     - Не вешай, мужики, носы. Не осрамимся перед бабами да детьми своими. Лучше в сече полечь, чем иметь срам от ворога.
     Уже расступились над лесом облака и появилось солнце, и туман стал редеть и таять, а дозорных всё не было. Беспокойное ожидание было утомительным. Часов около одиннадцати  со стороны леса послышался конский топот. Люди встрепенулись. По узкой	 дороге во всю прыть неслись двое верховых.
     - Наши возвращаются. Шибко скачут, небось с хорошими вестями, -  сказал Крест, кладя фузею на плечо.
     - Идут, - встревоженно донёс приехавший	 первым разбойник. - Казаки идут. За ними обоз.
     - По местам! - скомандовал атаман. - А вы спешивайтесь, коней отведите в сторону. Живее, живее!..
     Вскоре из-за поворота, за которым дорога спускалась в ложбину, на луг, кое-где промытый паводковыми водами, показались казаки. Впереди отряда, покачиваясь грузным телом в расшитом седле, ехал Мокроус. Из-за лесной сырости кунтуш был застёгнут на все пуговицы. Он лениво стегал коня плетью, ехал самоуверенно, будто влитой в седло. Сбоку от гнего, то вырываясь вперёд, то чуть отставая, гарцевал Говерда. Днём его кровоподтёк под глазом и над бровью стал ещё заметнее. Он надвинул кучму на лоб, чтобы скрыть след, оставленный руками русской пленницы. Шляхтич Добжинский, насупленный и недовольный всем: и казаками, и плохо проведённой ночью, и сырой погодой - бросил поводья, дав волю коню, который нёс его, повинуясь общему движению. За ними, выставив копья вперёд, будто идя в атаку, ехали остальные, некоторые зевая, а другие, втянув голову в плечи от сырости, пробиравшей до костей. Сзади, понукаемые возницами, тянулись обозные лошади. Пустые телеги кренились в канавах, скрипели, оставляя на сырой земле узкие колеи от колёс, стянутых коваными шинами.
Мокроус привстал на стременах - вдали за луговиной завиднелись соломенные крыши деревни. Избы стояли  недалеко друг от друга, серые с узкими оконцами.
     Неожиданно сотник заметил, как из леса, окружавшего луг, стали выходить люди с копьями, вилами, рогатинами, длинными палками и дубинами. Они перегородили дорогу,  выстроившись узким клином. Кто-то из казаков свистнул. Все разом перестали клевать носами и посмотрели туда, куда им указывал Мокроус. Сотенный голова сразу оценил обстановку. Он решил сомкнуть отряд, на полном ходу наехать на мужиков и смять их.
     - Сомкнись! -  раздалась команда сотника, и казаки, как один, поспешили выполнить его приказ.
     - Сейчас мы покажем этому быдлу, - взревел Говерда и вытащил саблю из ножен.
     - Их там много, - проговорил Добжинский, подъезжая к сотнику. - Полсотни будет.
     - Это лапотники, - бодро ответил сотник. - Мои хлопцы зараз разметают это скопище нищих.  Вот проверим твою храбрость, - засмеялся он, поглядев на шляхтича, - каков ты в бою. Это тебе не девок полонить.
     Он присвистнул, ещё раз заставляя отряд сосредоточиться, и хлестнул коня плетью. Казаки во весь опор поскакали навстречу крестьянскому войску.
     - Вперёд ! - яростно кричал Говерда, настёгивая коня. - Бей пёсье семя!
     Его сабля сверкала в лучах выглянувшего солнца. Остальные казаки мчались на мужиков с копьями наперевес. Бросив обоз и взяв оружие, к отряду присоединились и возницы.
     Мокроус решил с ходу, с наскоку, врезаться в крестьян, разметать их конями, копьями, а потом рубить саблями. Казаки мчались вперёд, свистя и улюлюкая, и только комья земли летели из-под копыт горячих коней.
     Когда до крестьян оставалось совсем немного, с высокого бугра в направлении отряда сечевиков покатились колёса телег, пущенных руками сельских ребятишек. Некоторые горели, обмотанные пучками просмолённой соломы. Колёса катились, подминая под себя траву, как молчпливые предвестники надвигающейся беды.
     Казаки поздно заметили надвигавшуюся опасность, а когда заметили, было уже поздно. Чтобы не поломать ног коням, они сбились с темпа: кто выехал вперёд, кто в сторону, кто осадил коня. Отряд смешался. Скорость была потеряна. В этот момент прозвучал выстрел. Стрелял Сенька Крест. Метился он в Мокроуса, но промахнулся. Свинцовая пуля всё-таки нашла свою жертву, пробив грудь одному из казаков. Он свалился под ноги коня. Это был сигнал к началу сражения. В сечевиков полетели камни, а потом мужики бросились вперёд.
     - А-а-а, - истошно заорал Говерда, хлестнул коня и со всей силой врезался в кучу крестьян. За ним бросились остальные, уже ошалевшие от выстрела, от первой крови, катившихся колёс, ломавших ноги коням и принося увечья казакам. 
     Говерда рассёк голову косым ударом сабли подвернувшемуся мужику и, видя его, клонившегося к земле с широкой полосой крови, залившей рассечённое лицо, озверел. Махая саблей направо и налево, он, как дьявол, носился по лугу, оставляя после себя изувеченных и убитых.     На него бросились трое или четверо мужиков. Огромный детина, простоволосый, с чёрными длинными волосами - старший сын Вороного Иван, сбоку зацепил Говерду крюком и потащил на себя. Затрещала свита. Казак не удержался в седле от рывка и опрокинулся, запутав одну ногу в стремени. С земли он не успел подняться - рогатина, вилы и багор, прокололи ему грудь. Говерда лежал на жухлой траве, на спине, широко раскинув руки,  и его ещё минуту назад жёлтые глаза заплывали мертвенной паволокой.
     На помощь мужикам из ольшаника с криками и свистом высыпали разбойники. Они напали на выбитых из сёдел казаков и рубили их саблями. Чёрмный выбрал себе рослого казака и наседал на него. Его сабля металась, как молния, отражая удары и искала момента, чтобы противник открылся. Рубанув сечевика по руке, и когда тот опустил на мгновение саблю, бывший товарищ Болотникова сшиб голову противнику.
     Мокроус, сверкая страшной саблей, уже уложил троих или четверых мужиков и готовился расправится с пятым, как ему под рёбра ткнулась стрела, пущенная из самострела. Сотник удивлённо повёл глазами, и в этот момент тяжёлая слега Степана Горшка  опустилась ему на затылок. Смушковая кучма слетела с бритой головы сотника, а за нею сползло с коня грузное тело её владельца.
     Бездыханными лежали Мокроус, Говерда, Непийвода, Закруть. Посечённые саблями, проколотые копьями лежали на холодной земле неподвижные тела крестьян, а битва продолжалась. На Добжинского набросились сразу трое. Он отбивался саблей от мужицких дубинок, понимая в душе, что долго не продержится. Махая саблей, он пытался выбраться из месива сражавшихся, чтобы, надеясь на резвые ноги коня, отступить и попытаться скрыться от этого яростного быдла. Но не сумел осуществить свой замысел. Федот огрел его дубиной по спиге, а Стёпка Горшок подобрал казацкое копьё и со всего маху всадил Добжинскому под лопатку. «Ну вот и смерть пришла», - успел подумать шляхтич, выпуская из ослабевших рук поводья.
     Вороной отбивался рогатиной от наседавшего казака. На плече из разрубленного зипуна чернело пятно крови. Казак саблей пытался достать кудринца, но встречал на пути, то лезвие рогатины, то крепкое дубовое древко. «У клятый ворог!» - шептал Вороной, стараясь увернуться от ударов и ткнуть рогатиной сечевика. На помощь отцу поспешили сыновья  - Иван и Алёшка. Втроём они свалили казака с коня, и тот затих  под ударами мужицких дубинок.
     Трое верховых обозников, видя, что успех сражения переходит на сторону крестьян, - всё меньше и меньше мелькает красных и синих шлыков, а больше их лежит на земле, - бросились наутёк.
     Видя, что битва выиграна, Чёрмный вскочил на коня, за ним, оседлав казацких коней,  бросились разбойники и часть уцелевших мужиков.
     Когда они примчались на стоянку сечевиков, она была пуста. Дымился костёр, над которым висел большой котёл с варевом. Заржали лошади, увидев незнакомых людей.
     - Утекли, - останавливая коня и вытирая шапкой разгорячённое лицо, произнёс Чёрмный.
     Он взял всё имущество отряда, оружие, награбленную добычу, несколько лошадей с телегами, гружёнными ценностями и рухлядью - ценным мехом.  Мужики разметали по поляне всё, что им напоминало о страшном соседстве. Сделав своё дело, они вернулись в деревню.
     К вечеру, после похорон своих и чужих, в лесочке, за Вринкой атаман простился с мужиками.
     - Вы меня не видели и не знаете, - сказал он им на прощанье. - Я вас тоже.  Побудьте пока в лесу, в деревни вам возвращаться рано. Казаки могут нагрянуть снова.
     Он оставил им с десяток казацких лошадей, уцелевших в битве, кое-какое оружие и навеки сгинул из этих мест. Потом, после Смутного времени, говаривали, что в Москве поймали какого-то отважного хотьковского разбойника, наводившего ужас на торговых людей. И был он засечен кнутом на Красной площади на Лобном месте. А может, это был и не филимоновский Иван Чёрмный. Много в те времена таких ватаг лесных людей под началом свирепых атаманов бродило в окрестных местах, скрываясь от произвола людей имущих.

                                                   ***

     До сих пор под Кудрином известны места, связанные с битвой, прошедшей между казаками  гетмана Лисовского и мужиками в 1609 году. Луг под деревней с западной стороны, где сошлись два отряда, до сих пор звался Клинским. Рядом с ним склон, западнее, прозывался Сеча, а большая поляна у ведшей в село Озерецкое зарастающей теперь  дороги, где была стоянка сечевиков,  зовётся Казаково. Впрочем, и на ней уже поднялся осиновый подлесок и кусты орешника.
                                                                          1991 г.





			  Никита из Бобыльска

1.
Матушку Евлампию привлёк сильный шум за окном. Она оторвалась от чтения Великих Миней-Четей митрополита Макария, подошла к небольшому оконцу, забранному толстыми слюдяными пластинами, выходившему на Соборную площадь, хотела посмотреть, что там происходит, но сквозь запотевшую слюду ничего не было видно. Она уж было хотела выйти наружу, как в сенях раздались голоса, дверь распахнулась, и на пороге показалась ключница Никандра. За ней она увидела нищего Фролку Кривого, жившего в одной из келий обители, и рослого бородатого детину Степана сына Фомина, плотника из Бобыльской слободы. В одной руке Никандры  был пестерь, сплетённый из широких полос бересты, другая рука крепко держала упирающегося оборвыша.
— Дозволь, матушка, слово молвить? — сказала ключница, и её разгорячённое лицо закраснело. — Вот кто промышляет в наших кладовых. 
Она втолкнула в келью мальчишку лет двенадцати, оборванного,  в вытертой бараньей шапке, в грязных лаптях. 
— В погребах поймали, — добавила Никандра.
— В погребах? — лицо Евлампии посуровело, а чёрные брови насупились. — Вот значит кто вор. 
Она окинула взглядом тщедушную фигуру мальчишки в заплатанном кожушке, в широких портах и неудобных лаптях, не по ноге. Задержала взгляд на весноватом лице, на русых волосах, подстриженных «под горшок», взъерошенных и вспотевших. Вернулась к жаркой печи, стены которой были выложены глиняными изразцами с изумрудного цвета диковинными птицами, скользнула руками по тёплой глине, села в кресло.
Запасы у них на зиму были скудны, и недород был, и некому было убирать выращенное, из-за лихих людей крестьяне пашни побросали, в такую суровую годину не до ярмарок было — вот и не запаслись нужным. Тем более   жаль было своих трудов, когда в последние дни стали замечать — повадился в кладовые вор: то одно пропадёт, то другое. 
Матушка Евлампия воззрилась на мальчишку:
— Обличьем знаком. Ты никак с Бобыльской слободы? — спросила она оборвыша.
Тот кинул быстрый взгляд на игуменью и, потупив глаза,  ответил:
— Тамошний.
— Пошто в погреба  ходил?
Мальчишка молчал.
Игуменья медленно повернула голову в сторону Никандры, как бы желая вновь услышать подтверждения её слов о противоправных действиях мальчишки.
Та не успела ответить, как из полутёмных сеней раздался голос:
— Вор он.  Был в погребах.
— Кто там голос подаёт? —  брови игуменьи сомкнулись под чёрным платом.
— А Фролка Кривой. Он мальчишку поймал. 
Никандра пропустила в келью низкорослого мужичка в засаленом полукафтанье, прихрамывающего на левую ногу.
— Лжёт Фролка, матушка, — прозвучал густой голос из сеней.
— А это ещё кто? — игуменья бросила быстрый взгляд в сумрачные сени. — Кто такой этот заступник?
— Это я, матушка, — оттеснив Никандру и Фролку, порог переступил высокий детина с русой бородой, в изношенном кафтане, с вьющимися волосами на голове, с жилистой шеей. В крепкой руке сжимал шапку из плохо скатанного войлока.
— Это ты, Степан? — Матушка посмотрела на детину. 
Она  хорошо знала Степана сына Фомина из Слободы, плотника, коего всегда звала для починения пришедших в ветхость устроений  обители. 
— Отчего заступником явился?..
— Неправду говорит Фролка. Не воровал Никитка в погребах. Напраслину бает нищий...
— А ты в доброхоты записался?
— Знаю, что не воровал. Он забрёл потому что увидел, что ворота раскрыты.
Евлампия сделала знак рукой, подзывая  оборвыша приблизиться... Взяв на низеньком столике чётки и перебирая их, спросила:
— Как зовут тебя, отрок?
Мальчишка засопел,  вытер шапкой потное лицо. Потом, исподлобья посмотрев на игуменью, ответил:
— Никитка сын Гаврилов. — И топтался на месте, оставляя на мытых половицах следы грязи.
— Да кто его в обители не знает, — говорила Никандра. — Он постоянно здесь обитает. Облазил все углы и закоулки.  Батюшка у них помер третьего лета как,  а его матушка вдовица Фрося хворая и немощная.
— Пошто в погреба ходил? — строго спросила игуменья и её большие глаза под низко повязанным на лоб платом внимательно посмотрели на мальчишку. 
Тот молчал, а ключница откинула крышку пестеря и вытащила из его глубины моток грязной верёвки. Больше там ничего не было.
Никита помялся, а потом ответил:
— Я видел, как Фролка туда сунулся и пошёл посмотреть, что он там будет делать.
— Это правда? — Игуменья перевела взгляд на нищего.
Тот втянул голову в плечи. Глаза зло сверкнули:
— Я видал, как он замок сбил и открыл дверь. В погребе его и поймал и сдал сестре Никандре.
— Так, так, — подтвердила ключница.
У мальчишки готовы были брызнуть слёзы из глаз:
— Неправду он говорит. Не сбивал я замка. Не открывал дверей...
— Не бери, Фролка, греха на душу, — покачал головой Степан. — Никита врать не будет. Он чужого не возьмёт. А Фролка нечист на руку и ты это, матушка, сама знаешь, — горячо закончил он, повернувшись в сторону настоятельницы.
— Мне недосуг разбираться с вами, — вздохнула матушка. — Да и время такое. Как бы животы своя уберечь от напасти. Отпущаю вас, — она указала на Никиту и Фролку. Господь рассудит... Идите и не попадайтесь каждый. Суд мой будет строг...
— Поклонись матушке, — толкнула в спину  мальчишку  Никандра.  
Тот втянул голову в худенькие плечи и неловко поклонился. 
Когда Никандра с Никитой и плотник с нищим ушли, матушка Евлампия, подошла к божнице, сняла нагар со свечи и перекрестилась. 
Стояла осень 1609 года. Смутой была охвачена Русь. Цари и самозванцы сменялись один за другим. И в эти жернова попал маленький Покровский  Хотьков девич монастырёк на реке Паже. Когда его отдали под начало соседнего Троице - Сергиева монастыря, жизнь в обители с каждым годом стала улучшаться. Обитель крепла, увеличивалось число насельниц. Но вот наступившее лихолетье нарушило всё. Когда стало ведомо, что многочисленное войско ляхов с казаками двинулось в сторону Троицы, насельницы монастыря и некоторые  обитатели окрестных деревень с тем, что могли захватить с собой, отправились под стены Троицкой обители. Евлампия с Никандрой задержались, провожая обозы с припасами, кое-какой утварью в  Троицу.  А когда проводили, сами не сумели спрятаться в монастыре — ляхи уже заняли все подступы в нему, и ворота Троицкой обители были крепко затворены. Так и остались они в монастырьке своём переживать тяжёлую годину. Осаду держит Троица и не может ничем помочь Покровской обители, сами терпят нужду и лишения. Отец Сергий, священник Покровской церкви, отъехав к Троице, так и остался в её стенах, не могущий выбраться оттуда. Надежда на свои силы. Поляки с казаками по лету наведывались в обитель, но ничего не тронули. Но то было, а что будет? Народ обнищал, многие жилища разрушены, люди бросились в леса, живут в землянках и медвежьих берлогах, едят траву и коренья... Не от хорошей жизни залез в их погреба этот мальчишка. В другое время она бы и наказала его, но в эту годину рука не поднимается сделать этого. Они сами ждут неминуемого. Что заблагорассудится вражескому войску? Спалят монастырь,  пустят его на дым, как жилища простолюдинов, разграбят...
Евлампия отошла от божницы, рукой оперлась на оконный косяк. В молодости она была красива. Да и сейчас под тёмным монашеским платом, плотно охватывающим голову,  на лице ещё оставалась прежняя красота, хоть и поблёкла, и кожа посерела, но глаза, большие и выразительные, говорили о прежнем достойном величии. 
Кто бы мог узнать в ней младшую дочь боярина Ивана Васильевича Шапкина-Шарапова. Опричники Ивана Грозного казнили старого боярина вместе с двумя сыновьями, хоромы разграбили, двух дочерей отправили в монастыри. Анастасия Шарапова стала сестрой Евлампией. Сорок лет монастырского жительства... Она и не помнит ту жизнь у батюшки... Словно и не росла любимой дочерью...
  Накинув на плечи меховой кожушок, она вышла из кельи и спустилась со ступенек на площадь.  Покровский собор, возвышавший свою маковку вблизи Водяных врат, названных так не из-за того, что рядом под тесовым верхом поднимался сруб колодезя, а по причине того, что через эти ворота насельницы ходили по воду на реку Пажу, ключевая вода которой была не хуже, чем  колодезная.
Евлпампия хотела, взявши Никандру обойти житницы и амбары, ютившиеся под бугром к оврагу, по которому протекал еле заметный ручей. Кое-каких припасов на зиму они наскребли, не Бог весть, как много, но можно было бедно прокормиться, не протянув ноги. Но как жито, горох и ячмень сохранить, ведь принесёт нелёгкая ляхов, начисто пограбят обитель, не посмотрят, что Боговым промыслом живут. Оскудели окрестные селения, народ подался куда глаза глядят, хоронятся в лесу, по оврагам. Некуда бежать — вся земля, все веси и грады под бесчинством иноплеменных войск. 
Она   опять услышала шум, привлекший её.  У входа в трапезную нищий Фролка Кривой поймал Никитку за ухо и отчитывал его:
— А это за то, чтоб не городил напраслину. Будешь знать, чадо диавола.
Никитка морщился от боли, но не кричал.
К Фролке подошёл Степан, отолкнул нищего:
— Отпусти мальчишку, — сказал он ему. — Сам побираешься по подворьям, нашёл кров в монастыре, ешь чужой хлеб, и указываешь, барма ярыжка!
При монастыре были четыре отдельных кельи, предоставленные  нищим. В них жили записные нищие, которые обитали в монастыре не один год ради пропитания. Фролка был один из них, слепой на один глаз, худой, низкорослый, кривоногий. Единственный глаз был как бурав, ввинчивающийся в собеседника. Нраву он был беззастенчивого. От него всегда пахло чесноком и луком и никогда не исчезающим запахом  нечистого, исходившего из него даже после бани, куда регулярно запихивала весь сброд, приютившая их  обитель.
Фролка рад был надрать уши мальчишке под общее настроение. Он давно имел зуб на Никитку. Нищий сам был нечист на руку и был замечен окрестными пареньками в злом умысле — года два назад уворовал он у монахини Палагеи убрус дюже цветаст и красовит. Он сорвал его с верёвки возле кельи монашки и хотел засунуть себе за пазуху, чтобы потом сбыть, но Никитка и ещё один мальчишка увидели это и засвистели. Фролка положил убрус на место, и никто не знал о его басурманстве, но мальчишки при встрече с ним всегда тихонько посвистывали, показывая этим, что не забыли проделок Кривого, и что его действи могут всплыть наружу. Поэтому сегодня представился удобный случай показать сорванцу, что не так он и чист перед людьми и Богом и тем более скрыть свой грех: Фролка первым зашёл в погреб, чтобы чем-нибудь поживится.
Плотник Степан, шедший от Северных ворот, где поправлял покосившиеся створы, тронул Никиту за плечо и сказал:
— Пойдём в Слободу. 
Фролка, скособочив голову, глядел им вслед, потом сплюнул, растёр плевок ногой и заковылял к своей келье.
Плотник с мальчишкой по тесовым мостовинам спустились к Водяным воротам, вышли из них, Степан снял шапку и перекрестился, обернувшись, то же самое сделал Никита, и они пошли через мостик, чьи певучие брёвна были переброшены через реку Пажу, и поднялись на взгорок, где недалеко друг от друга стояли приземистые, почерневшие от дождя и ветра, крытые почерневшей соломой подслеповатые в одно, реже в два окошка лачуги. 
Вкруг монастыря селились безземельные люди — бобыли, добывающие себе прокормление возле стен обители. От них и пошло название — Бобыльская слобода. Была она небольшая: по обе стороны Радонежской дороги в кривой ряд выстроились не больше дюжины дворов.
— Ты что делал в сестринских погребах? — спросил Степан мальчишку.
— Маманька хворая, а есть нечего... Шёл мимо погребов... 
— Хотел утащить?
— Не знаю. И хотел и не хотел... 
— И что у погребов?
—  Когда подошёл, вижу  Фролка накладку сбивает...
— И ты за ним?
— За ним. 
— Поймал он тебя, а не ты его.
— Так вышло...
— Но если бы ты не увидел Фролку, залез бы в погреб? 
Никита вздохнул:
— Залез бы, наверно. Голодно.
— У сестёр попросил бы подаяния. Хоть и люто ноне время, а в куске хлеба не отказали бы.
Никита хлюпнул носом:
— Больно есть захотелось.
— А сваливаешь на маманьку. Знала бы она розог бы всыпала.
— Дядька, Степан, не говори уж ты... маманьке.
— Я-то не скажу. — Степан надвинул шапку на глаза Никите. — Не бойся. Но ты не воруй. Не гоже христианину воровать.
— Я ж не воровал. Я только хотел.
— Раз помыслил уже согрешил в сердце...
Они поровнялись со Степановым жилищем, почти новой избой, с квадратными оконцами с наличниками, с крыльцом с балясинами, под двускатной крышей. 
— Я в лес по дрова, — сказал Степан. — Не увяжешся со мной? У маманьки поди и дров не запасено?
Никита обрадовался:
— Пойду. Какую никакую, а вязанку принесу.
— Тогда собирайся и жди меня.
Окрестные монастырю крестьяне жили худо. Ещё по весне налетевшая шайка казаков и ляхов увели с подворьев всю скотину и теперь захудалой лошадки на семь вёрст ни у кого не осталось. По дрова в ближайший лес ходить приходилось пешком. А на горбу много ли на зиму натаскаешь! Степан вздохнул, засунул за пояс топор, взял худые рукавицы и вышел на улицу, где его ждал Никита. 
Они миновали небольшие огороды, шмыгнувши в проулок между  избами  квасника Нелюба Парфёнова да колпачника Давыдки Пименова и за круглым польцом заступили в лес, где монастырём была выделена небольшая делянка, на которой могли набирать валежника жители слободы.
Степан, оглянувшись по привычке, хотя знал, что окрест никого нет, срубил две небольшие осинки и сделал и них волокушу, привязав поперечины взятой из дома вервью. 
— Ну вот, Никита, — сказал он, — клади валежник,  мелкие сушины.  
Они стали собирать валежник, Степан топором срубал небольшие сушины, перерубал их и клал на волокушу. Скоро она была полна дров.  Степан попробовал протащить её несколько шагов.
— Будет, — сказал он. — Больше не дотянуть. Сейчас перевяжем, чтоб не упали дрова, и в путь.
Он перевязал тонким сыромятным в две нити плетённым ремнём дрова, взялся за жерди. Волокуша, кренясь на неровной почве, тащилась за плотником. Никита, видя, как дядька Степан тяжело тащит воз, стал помогать ему. С отдыхом они через час дотащили волокушу до слободы. 

2.
Били в сполошный колокол. Удары разносились над монастырским холмом, над бревенчатыми кельями, проносились над Пажей и терялись в густом окрестном лесу.
Из покосившихся изб слободы выскакивали не сумевшие утечь под стены Троицы  люди, на ходу запахивали одежонку, бежали к Водяным воротам. А набат гудел над окрестностями, вспугивая вороньё с высоких сосен.
Люди крестились, не зная, что произошло и шептали:
— Господи, спаси и пронеси лихое! Спаси и пронеси!..
На Соборной площади собрался народ, оставшиеся монахини, всего числом не больше сотни.
— Пошто трезвонили? — вопрошали крестьяне друг друга, не видя того, кто бы им мог сказать, что случилось. — Пожар где, али ещё что?
Из кельи вышла матушка Евлампия с коренастым мужичком в войлочной шапке, отороченной беличьем мехом.
— Гонец прибыл из Подушкина, — сказал она, кивнув на мужичка. — Говори! —  обратилась она к нему.
Мужичок снял шапку, зажал её в руке и поклонился толпе:
— Ляхи числом более сотни идут сюда, — горячо сказал он. — В Сатькове остановились на отдых, а вскоре прибудут сюда. Казаки с литовцами бесчинствуют, отымают припасы, одёжу, скот, кто не увёл в лес...
— К нам по Инобожской дороге пойдут, — сказал кто-то в толпе. 
— Прячьтесь люди добрые, — сказал мужичок. — Таите добро своё.
— Что таить? Что было уж разграбили. Иное в лес отправили. Скотину жалко. Как без скотины жить-то...
— Что скотина! Сами хоронитесь. Вороги лютуют...
— За какие грехи Господь наказывает нас...
— А вы сестры? — спросил мужичок игуменью, когда люди стали расходиться. — Как вы то?..
— А мы будем Богу молиться. Куда нам податься?  

3. 
Ляхи с казаками нахлынули внезапно. Не прошло и часу, как мужичонко с Подушкина сообщил тревожную весть, а они тут, как тут. И не один десяток. Монастырская улица наполнилась запахом конского пота и кожаной сбруи. Иные из слуг монастыря  и скарба малого, с чем бечь в лес, не успели собрать. 
Конные стали рыскать по монастырю, с десяток поскакали в Бобыльскую слободу.
Степана схватили в его избе, скрутили руки назад, выволокли на улицу, связали верёвкой и так за верёвку, как скотину, привели в монастырь на площадь. Там уже были мужики, согнанные  с окрестных мест, кто не успел податься в лес. Степана толкнули в толпу пригнанных, не развязывая рук. Рядом с собой он увидел краснолицего коренастого мужичка в полукафтанье с надорванным рукавом, в кожаной рыжей шапке, отороченной овечьим мехом. Степан узнал его: это был Филипп Малой, родом из опустевшей  деревеньки Сукольниково, промышлявший тележным ремеслом при монастыре, с месяц  или два назад подавшийся в леса от первого наезда шлехетской своры.
— Филька, — воскликнул плотник. — Бодай тебя комар! Ты ж...
Мужик подмигнул ему:
— Тише! Словили меня. Подался я сегодня утречком сюда навестить сударушку, да попался ляхам на завтрак. Вишь, привели  на лобное место. — Он криво усмехнулся.
Степан хотел ещё о чём-то расспросить Фильку, но на крыльце раздался шум.
С игуменских покоев, по лестнице спустился высокий  человек с измождённым от болезни или от аскетического образа жизни серым лицом, с прямыми светлыми волосами почти до самых плеч, в дорогой бархатной одежде с позолоченными пуговицами и вышитыми по синему полю шёлковыми затейливыми цветами. На поясе болталась длинная шпага. Рядом с ним шествовал, иного слова  нельзя было подобрать, круглый человечек  с гладко выбритой головой и длинными чёрными усами, спускающимися к подбородку, в зелёном жупане и кривой саблей на боку. Атласные шаровары были заправлены в мягкие козловые сапоги.
Длинный испитой человек остановился перед толпой на предпоследней ступеньке крыльца и заговорил. Голос был скрипучий, как песок, попавший в жернова:
— Ну что, пёсье отродье, — сказал он, поводя светлыми глазами по толпе и держа левую руку в перчатке на эфесе шпаги. — Желаете служить польскому королю Сигизмунду?
Толпа безмолвствовала.
— Не хотите говорить, чума на вашу голову! Не образумились ещё? Не пришло время? — Он сделал длинную паузу, мрачно посмотрел на разношёрстную толпу, понуро стоявшую у крыльца, и   рукой подозвал поближе толстого человечка: — Прикажи привести того... нищего. 
Толстяк, гремя саблей, бросился исполнять приказание. 
— Сказывают, — продолжал пан, — будто от вашего монастыря к Троицкому ведёт подземный ход. Только никто якобы не знает где. Мы бы попытали сидельцев троицких, да они носа не кажут из-за стен. Вот мы и навестили вас. У вас нет стен таких дуже мощных... — он захохотал. 
Захохотали и несколько человек, пришедших с ним.
В дверях игуменских покоев показался толстяк, а за ним Фролка Кривой. Его сразу нельзя было  и узнать. Непокрытая голова была расчёсана, на плечи был наброшен ярко жёлтый кунтуш, в сапоги с подковками были заправлены бархатные штаны. 
— Фролка! — прошелестело в толпе. — Ой! Смотри, народ,  обнову справил! Вот и нищ! 
— Наряди козла в епанчу, всё равно козлом останется, — сплюнул на землю Филька Малой. — Он лазутчик ляхский. — Глаза слобожанина блеснули из-под шапки.
— Это ваш человек, — ткнул пальцем в Фролку шляхтич. — Вы его знаете. Он говорит, что есть подземный ход из вашего монастыря в Троицкий.
Толпа безмолвствовала.
— Так есть или нет? — грозно повторил пан. Брови его  сдвинулись к переносице.
— Откуда нам знать, — произнёс из толпы горшечник Платон. — Есть или нет. Это, чай, не дорога, по которой кажинный день ездишь. Нам это неведомо.
— Если Фролка сказывает, что есть такой ход, его и пытайте. А с нас что взять, — сказал Степан. — Откуда нам знать. 
— Кто это голос подаёт? — поднял кверху бровь пан.
Степана вытащили из толпы и хотели бросить под ноги пану, но Степан, откинув в стороны поляков, набычился, глядя на долговязого шляхтича.
— Привяжите его к  столбу, — распорядился пан, указав на плотника.
К Степану подбежало несколько солдат, схватили за верёвки и поволокли, опутав руки и ноги, к столбу, врытому посреди площади. Содрали сермягу, оставив в одной домотканной рубахе, и привязали к столбу. 
— Сказывай, где здесь подземный ход? — обратился к нему пан.
— Не ведаю ни про какой ход, — ответил Степан.
— Не верю. Должен знать. 
Степан молчал.
— Всыпьте ему  батогов. — Пан повёл глазами в сторону, где обочь крыльца стоял десяток вооруженных кирасиров.
Двое рослых ляхов с палками в руках встали по сторонам столба.
Долговязый шляхтич махнул рукой. Удары батогов посыпались на спину Степану.
После десяти или больше ударов, пан спросил:
— Ну так вспомнил, где есть ход.
— Я не слыхал о таком, — ответил Степан.
— Привяжите  столбу вон того, — сказал пан, указав на Платона горшечника. 
Тот был ростом ниже Степана, худой, как тростинка. Шляхтич, видимо, подумал, что у такого мозглявого человечка легче выбить признания.
Платону тоже всыпали батогов.
Он ругался во весь голос, когда его били, но тоже сказал, что не знает, где ход.
Отведали батогов ещё трое крестьян, но с тем же результатом, и долговязый  прекратил экзекуцию.
— На сегодня хватит, — сказал он. — Завтра будет время.
— Добже. Продержим в темнице, поголодают, сразу языки развяжутся, — сплюнул себе под ноги круглый человечек с усами.
— Запереть в сарае, — распорядился длинный шляхтич, указав на толпу мужиков. — Еды и воды не давать. 
Мужиков увели на западную сторону монастыря, где была сооружена небольшая баня, а за нею на широком лугу сенной сарай. Ворота сарая закрыли и подпёрли крепкими осиновыми слегами.
                     
4.
Степан полулежал на колком сене в углу у венцов сарая и молча слушал рассказ Фильки Малого.
— Житьё в лесу — мало сладкого, — говорил тот. — Летом, сам знаешь, каждый кустик ночевать пустит, да и зимой бывало зимовали. А осенью хуже некуда. То дождь, то снег, землянку заливает, грязь, всё мозгнет — нет, не житьё. Одна отрада — пощипать какой польский обоз.
— А что бывало? — спросил Степан.
Филька усмехнулся:
— Бывало? Ещё как. Не кажный день ляхи по дороге ездят, но случается. А мы тут как тут. 
— А что в обозах-то?
— Разное. Зелье пороховое, ратные доспехи, оружие, пропитание везут, деньги. Но когда казна, обоз сопровождает много служилых людей, дозор и впереди и сзади. Это не по нашим силам. Мы так —  кто отбился, кто заблудился... Всяко с ними в дороге случается: то телегу в канаву завалят, то лошадь оступится...
Фильке скоро наскучило, как он выразился «языком ворочать», и он, положив шапку под щёку, захрапел, уставший от всех передряг. А Степану не спалось. Он ворочался с боку на бок, решая, что придумает завтра польский начальник. Ишь чего выдумал: скажи про тайный подземный лаз. Если и есть такой, на то он и тайный, чтоб  смерду не знать. 
Он привстал, поворошил рядом сено, чтобы было помягче и лёг на спину.
Ночью сзади сарая что-то поскреблось, словно собака или волк рыли нору. Кто не спал,  насторожились.
— Что такое? — всполошился горшечник Платон.
Скребки затихли и раздался приглушённый голос:
— Дядька Степан, а дядька Степан.
— Степан, вроде тебя кличут.
Степан прошёл на голос. Прислонил ухо к нижнему венцу.
— Эй, кто там?!
— Мне дядьку Степана.	
Плотнику  показалось, что голос ему знаком.
— Я Степан, что надо? — также вполголоса произнёс плотник.
— Это я, Никитка. 
— Никитка. Что ты тут делаешь?
— Что делаю. Вас кличу. 
— Здесь же стража.
— Эва, стража. Они давно храпят.
— Как храпят?
— А так. Они игуменскую погребушку разорили, вино нашли. Вот этим стражникам по кувшинчику и перепало. Так что спят. Я ворота открою. А вы потихоньку выползайте.
Стараясь не шуршать сильно сеном, разбросанным в сарае, пленённые подошли к воротам.
Никитка, обойдя сарай, отнял от ворот слеги, которыми они были припёрты, и тихонько отодвинул створку в сторону. Мужики один за другим выбрались из сарая и растворились в темноте. Никитка поймал руку Степана, вложил в неё что-то круглое.
— Пожуй, дядька Степан.
— Что это?
— Репа. Как ляхи нагрянули, я побывал в сестринских огородах, нарвал репы. А что — ляхи вс равно пограбят...
— Спаси тебя Бог. С утра во рту маковой росинки не было. 
Из темноты показалась фигура человека. Степан резко развернулся и сжал кулаки, готовый защитить себя и Никиту.
— Не пужайтесь, — сказал голос. — Это я Малой.
Степан шумно выдохнул:
— А я уж приготовился... думал ляхи подходят. Ты теперь куда? — спросил он Малого.
— Куда? Обратно в лес. Ляхи завтра опять всех на площадь выволокут, будут опять допытываться, где ход в Троицу.
— Да нет никакого хода, — сказал Степан. — Если бы был, доподлинно бы знали.
— На то он и тайный,  чтоб не знать.
— Ход есть, — сказал замолчавший Никита. — Я сам видал.
— Ты — видал? — спросил Малой.
— Видал. Я по нему несколько раз ходил.
— Зачем? — спросил Степан, почёсывая подбородок. О ходе баяли многие, но никто его не видел, а  вот Никитка...
— Корысть одна — любопытство.
— И куда он ведёт — в Троицу.
— До Троицы не знаю. Там погреба разные старые. То туда идут, то — туда. А выходит он в Комякинский овраг.
— И всё?
— Может, и дальше ведёт, но я не знаю.
— Ляхи хотят по нему до Троицы добраться, — сказал Малой. — Войти незаметно  в обитель, а так силы нет у них взять её. Осаду чинят, а бестолку.
— А Фролка стало быть лазутчик их?
— Казну посулили, он и рад служить.... 
Подошли к Паже за Водяными воротами. Остановились. В монастыре было спокойно. С востока горели смоляные факелы — там на лужайке были привязаны польские кони. Кто-то покрикивал тихо, а что нельзя было понять.
Малой отвел Степана и Никитку ближе к Паже. Здесь она мелела, и её струи, перекатываясь по камням, журчали. Мужики о чём-то долго совещались. Потом разошлись в разные стороны: Малой пошёл на юго-запад, а Степан с Никитой в Бобыльскую слободу. 

5.    
Фролка привёл Никиту к пану полковнику Яну Пшемульскому — долговязому человеку с больным желудком, который вчера выступал на ступеньках игуменской кельи. Он занял игуменские покои, а настоятельницу попросил покинуть это тёплое здание и отправиться к кому-нибудь из сестёр. 
Молоденький казачок из украинских крепостных пана, открыв дверцу, подкладывал в топившуюся изразцовую печку новую порцию дров. Полковник сидел в кресле у стола с инкрустациями и попивал тёмное красное вино из серебряного кубка. В помещении было тепло, и он наслаждался этим теплом, согревая себя ещё изнутри. На широкой лавке был разостлан персидский ковер,  поверх которого лежала одежда полковника — с позументами кунтуш, шапка, отороченная лисьями хвостами и сабля с осыпанной драгоценностями рукояткой.
Ординарец открыл низкую дверь и спросил пана, примет ли он Фролку Кривого.
— Что ему надо? — спросил полковник и поморщился, то ли от боли, то ли от известия о просящем аудиенции лазутчике.
— Говорит, что по важному делу. С ним какой-то мальчишка, видать, из местных.
Пшемульский с минуту раздумывал, глядя как густое вино отсвечивает на стенках кубка.
— Пусть войдёт, —  сделал движение головой пан полковник, и рука с большим перстнем на безымянном пальце потянулась к кубку.
Вошёл Фролка. В нём не сразу можно было признать нищего, несколько лет отиравшегося в монастыре. Лицо было умыто, волосы расчёсаны  и помазаны маслом, из-под овчиного кафтана виднелась домотканная рубаха.  Он хотел подойти ближе, но пан полковник осадил его мановением руки — как лазутчик не был помыт и одет в новые одежды —  от него на расстояние нескольких шагов разило  нечистоплотным духом. Пан полковник даже поморщил нос.
— Что тебе? Говори! Да скорей.
Фролка низко поклонился и, откашлявшись, спросил:
— Дозволь слово молвить, пан полковник?
— Я тебе разрешил.
Фролка потоптался на кривых ногах.
— Тут со мной малец из Бобыльской слободы, Никиткой зовут. Так он говорит, что знает про подземный ход монастырский.
Пан полковник вскинул бровь. Рука, державшая кубок, дрогнула.
— Откуда он знает?
— Мальчишка!? Он все закоулки здесь облазил.
— Может врёт?
— Не должен. Какая ему корысть врать. Чтоб батогов получить? Я с ним уже  побывал в подземелье. Проверял.
— И что же?
— Есть там ход, с полверсты мы прошли. Дальше духу не хватило...
Пшемульский взглягнул на серое лицо Фролки, которое тот побрил по примеру польских господ, оставив усы и куцую бородёнку на подбородке.
— Солдат надо бы отрядить... посмотреть. — Фролка подобострастно взглянул на пана.
— Без тебя знаю. — Полковник достал надушенный платок, поднёс к лицу, чтобы отбить неприятный запах, шедший от бывшего нищего. 
— Доставь его сюда.
— Он в сенях. Я его привел с собой. Дозвольте?
Пан полковник небрежно кивнул, приказывая привести мальчишку.
Фролка открыл дверь в сени и крикнул:
— Где ты там? Иди  к пану полковнику.
В комнату вошёл Никитка, встал у порога, снял шапку с головы, внимательно глядя на восседающего за столом длинного чужестранца.
— Так ты говоришь, что знаешь, где здесь подземный ход? — спросил как можно мягче полковник, разглядывая паренька.
— Знаю. 
— А куда он ведёт, знаешь?
— Под стены Троицы.
Полковник усмехнулся.
— Ты ходил туда?
— Под стены Троицы? Нет.
— А почему так уверен?
— Люди говорили.
— Он длинный?
— Я не дошёл до конца.
— Проведёшь моих солдат по нему?
— Отчего не провести.
— А почему ты вызвался помочь нам? — глаза пана полковника упёрлись в лицо Никиты.
— Я не задаром. Вы должны меня наградить.
Пшемульский улыбнулся тонкогубым ртом, показывая большие широкие  зубы:
— Я тебя награжу, если ты не обманешь. Ежели обманешь — посажу на кол.
— Я не обману, — ответил Никита, глядя прямо в глаза полковнику.
— Убирайтесь, — брезгливо махнул рукой пан полковник. — Провоняли тут...
Оставшись один, Пшемульский подумал, что малец, возможно,  говорит неправду, но это ничего не значит. Если есть какой-то подземный ход, как подтвержает Фролка, он должен куда-то вести. Вот это и надо проверить. Собрать отряд и проверить.
Полковник внезапно почувствовал, как телу стало тепло — вино подействовало, и он опять потянулся к кубку.

6.
Малой при тусклом свете свечи, вставленной в  широкую бадью, рассыпал остатки зелья у крайнего бочонка, вытащил затычку и вставил туда смоляную паклю.
— Теперь кажись, всё, — сказал он, смахивая со лба капли пота.
— Как же это вы у ляхов зелье уволокли? — спросил напарника Степан, указывая на бочонок с порохом.
— Как, как? Уволокли за милую душу. Не надо им рты разевать. Бог подмогнул. Обоз ехал через Воздвиженскую топь, там болотину большущую Талица заливает. Застряли ляхи. Телегу с поклажей оставили, сами побежали за подкреплением. Ну мы телегу-то и уволокли... 
Степан поднял бадью со свечой, стоявшей на полу:
— Пошли отсюда, а то неровен час, спадёт искра от свечи...
— Не спадёт, — уверил его Малой. — Она ж в бадье... Ты шибко не качай её, чтоб не выпала ненароком. Мы устроили всё, как задумали. Будет ляхам знатное угощение...
— Не отсыреет зелье? — спросил Степан более сведующего в военном деле товарища. — Сыро в погребах...
— За час ничего не сдеется. А там подпалим и...
— Справится ли Никитка с поручением? — вздохнул Степан. — Не знаем, как получится, сумеет ли удрать...
— Не рви душу, Степан. Бог не позволит ляхам одержать верх. Посуди сам — Троица сколько времён держится, а не возьмут её супостаты... Бог не даёт...
Малой оборвал речь, прислушался — ему показалось, что кто-то звякнул железом.
— Обманулся, — проговорил он, поворачиваясь к Степану. — Кажись, уже рассвело. Скоро ждать гостей.
— Они сейчас лопают от пуза, а у нас с вечера во рту маковой росинки не было, — вздохнул Степан. 
У него от голода подвело  живот.
— Потерпи. Ещё наедимся и напьёмся...
Филька поправил свечу в бадье и остановился в нерешительности — они пробирались узким коридором.
— Ты иди, Степан, в дальний угол, — вдруг проговорил Малой. — Если чо — поможешь Никитке.
— А ты?
— Я один справлюсь. Что уж не запалю зелье?
— Смотри.
— А чо смотреть. Как ляхи окажутся у вас под боком, так проухай раза три филином. Я буду знать, что пора.
— Быть по твоему, — ответил Степан. — А пока прощай, не знаю свидимся ли?
— Свидимся, — рассмеялся Малой. — Если не на этом, то на том свете обязательно.
Степан запалил от свечи Малого маленький восковой огарок и пошёл по широкому сводчатому коридору в дальний конец кладовых. По бокам в земляных нишах стояли кади, когда-то полные огурцов или капусты, а сейчас пустых, но не выветриваемый запах квашений ещё витал в спёртом воздухе.
Когда огонёк Степановой свечи потонул во мраке, Филька отошёл в сторону и спрятался в потайном углу, за широкими досками, в тесной каморе, где были сложены склизлые булыжники, берёзовые кружки, не выброшенные в мусор, полусгнившие клёпки от кадок,  накрыл бадью со свечой остатком найденной широкой доски и стал ждать появления ляхов, ведомых Никиткой к подземному ходу.

7. 
Когда Никита сообщил пану полковнику о том, что Покровский и Троицкий  монастыри на самом деле сообщаются друг с другом подземным ходом, радости Пшемульского не было предела, но он скрыл её от посторонних. Расспросив ещё раз паренька досконально о подземелье и не уличив того во вранье, пан решил проверить слова русского оборвыша, послав в подземелье на разведку тридцать лучших волонтёров, а в проводники им дав этого самого парня. А до тех пор, пока он не соберёт желающих попытать счастья под землёй, он распорядился запереть Никитку в кладовку матушки игуменьи. Поэтому Малой со Степаном больше с мальчишкой не встретились и не знали, как будут развиваться действия, и всё предприняли на свой страх и риск.
Как они и предполагали, утром  пан полковник вышел на крыльцо игуменской кельи, перед которым собралось до полусотни гайдуков добровольцев, которым предстояло обследовать подземелье.  Каждый был вооружён  мушкетом и саблей, за плечами болтались торбы со снедью, у коих были факелы — короткие палки с накрученной на концы просмолённой паклей. 
Полковник морщил лицо — ночью у него разболелся желудок. Вызванный срочно в покои лекарь дал каких-то порошков, заставил   выпить противного зелья. Сначала боль притупилась, утихла, а к утру опять дала о себе знать. Полковник  выпил порошков, набросил на плечи кунтуш,  и вышел на крыльцо.
К нему подлетел вёрткий небольшого роста, весь в веснушках, молодящийся офицер, на которого Пшемульский возложил обязанности командира отряда. Тот когда-то командовал эскадроном польской конницы, но его гусары были перебиты, сам командир не просыхал от пьянства, никакие увещевания и взывания к шляхетской совести не помогали, и пан Пшемульский, знавший накоротке офицера Войцеха, как сына своего старого друга, а возможно, и дальнего родственника, приблизил его к себе в качестве своего рода адъютанта. Будучи всегда на глазах, молодой человек не решался ослушаться старого полковника, он всегда был при командире, и на пагубную привычку не стало времени. Правда, по вечерам, когда был свободен от службы, нет-нет он прикладывался к узкому горлышку фляжки с мальвазией или белым крепким вином, которое изготовлял его слуга из украинских крепостных.
— Люди готовы? — спросил Пшемульский. Верхняя губа вздернулась от боли, обнажив крупные лошадиные  зубы.
— Так точно! — отрапортовал Войцех, красный от быстрого бега.
Полковник посмотрел на его красное лицо, бровь поползла кверху, но потом заняла прежнее место.
— Тогда выступайте, — провозгласил полковник. Опять тело пронзила колющая боль, и ему захотелось побыстрее вернуться к тёплой печи и побыть одному наедине со своими приступами. — Где парубок?
— Под присмотром казаков.
— Добже. Пусть вам матка бозка дарует удачу. 
Он запахнул кунтуш и вернулся в келью.
Войцех соскочил со ступенек и развернул свою группу на сто восемьдесят градусов. Два казака привели Никитку. 
— Веди нас, — сказал ему Войцех. — А вы, — обратился он к  казакам, — смотрите за ним, чтоб не убежал. 
— От нас не убежит, — ответил  длинный казак в шёлковых шароварах, с красным поясом, перехватывающем узкую талию, с чёрными молодыми усами над губой, обнажённой саблей подталкивая Никитку вперёд.
Никитка повел их на западную сторону монастыря, где стояли бревенчатые амбары и клети для зерна. Войцех замыкал колонну, ежеминутно косясь на долговязого старика, семенящего рядом — своего слугу с тёплой накидкой в руках и торбой через плечо, в которую старик положил лопатку ягнёнка, каравай хлеба и штоф доброй горилки, без которой молодой пан не мог прожить и дня, прикладываясь втихомолку к стеклянному горлышку бутылки.
Подойдя к воротам,  которые были сделаны перед входом у подножия холма, на котором располагалась обитель, Никитка остановился и сказал, что надо войти в них.
Казаки распахнули ворота, а Войцех приказал зажечь факелы.
— Веди! — коротко бросил он пареньку и тронул рукоять шпаги.
Никита оборотился к Покровскому собору, вздымавшему свою маковку с крестом саженях в двухстах от потайных ворот, перекрестился и ступил в прохладную темень. Чуть впереди него с факелом шёл поляк и по бокам двое, затем Войцех, а замыкали всю эту процессию около тридцати гайдуков тоже с факелами. 
Пол в подземелье был естественный, никакого настила  не было, стены и подпиравшие потолок балки и столбы были вытесаны из дубовых бревён, осклизлых и покрытых плесенью. Валялись изломанные, полусгнившие бадьи без дужек, коромысла, прямые и  дугообразные, большие кади, почерневшие, пропитанные старым  рассолом, — от подземелья веяло застоявшемся запахом старого, несвежего. 
Никита провёл супостатов через узкую дверь, и они очутились в другом помещении, низком и небольшом, почему-то заваленным старыми лавками и конской гнилой сбруею.
— Какая вонь, — поморщился пан Войцех и брезгливо посторонился, чтобы не задеть плечом свисавшую с потолка   позеленевшую, в паутине  оброть.
Пройдя некоторое время длинным зигзагообразным коридором, они миновали квадратную кладовку, ряд помещений, и отряд упёрся в стену.
— Куда ты нас завёл, пёсья кровь, — выругался пан Войцех, видя, что дальше хода нет.
Никита указал рукой сбоку от себя:
— Вон творило, за ним ход. 
Войцех вытер рукой вспотевший лоб, облегчённо вздохнул: ему подумалось, что они идут уже долго и мальчишка водит их по кругу.
Солдаты подошли к дубовым доскам, схваченным двумя перекладинами с кованными полосами, потянули за кольцо. Творило еле приподняли. За ним стояла густая темнота. 
— Лезте кто-нибудь вперёд, — приказал пан Войцех. — Возьмите и мальчишку, чтобы не убежал. 
В этот момент где-то в глубине подземелья неожиданно ухнул филин, да так раскатисто, что солдаты вжали головы в плечи, потом второй раз, и третий.
«Откуда взяться в подземелье филину — лесному разбойнику», — подумалось пану Войцеху, но мысль оборвалась от сильного взрыва позади отряда. Крепившие потолок доски треснули, некоторые надломились и упали, больно ударив по головам гайдуков, посыпались куски земли, мелкий камень.
— Сучий потрох, — выругался пан Войцех. — Что происходит?!
Пользуясь замешательством, Никита шмыгнул в сторону, где за большой рогожей скрывался узкий лаз. Его раскопали мужики, чтобы Никитке легче было утечь от ляхов.
Громыхнул ещё взрыв, но уже впереди.
— Где этот сопляк, — громко крикнул пан Войцех. — Дайте мне его сюда!
— Утёк, пан добрый, — сказал ему старик из украинских крепостных, сопровождавший Войцеха в его странствиях.
— Куда утёк? — чуть ли не простонал пан Войцех, озираясь по сторонам и видя перепуганные лица окруживших его членов отряда в отблесках смоляных факелов.
Он однако быстро справился с волнением и отдал приказ троим гайдукам пройти обратной дорогой и разузнать, что там случилось. Три шляхтича ушли, светя себе факелами. Однако минут через пять пришли обратно.
— Там обвал, пан, — сказали они, вытирая повлажневшие лица. — Дороги назад нету —  землёй завалило.
— Нету назад — пошли вперёд, — приказал пан Войцех и первым ступил в темноту. 
Опять прозвучал взрыв, совсем рядом, земля дрогнула и потолок обвалился, сверху посыпались брёвна и камни.
— О, собачья кровь, — простонал пан Войцех. — Мы в ловушке. Нас обманул этот оборвыш. Надо...
Его слова заглушил грохот обвалившегося свода. Факелы погасли, послышались стоны раненых. Огонёк одного факела ещё горел над грудой развалин, но потом он погас.
Последней  пана Войцеха мыслью была: «Где же это старик с фляжкой? Так сохнет в горле».

8. 
Степан, спотыкаясь, натыкаясь на разбросанные предметы,  светя себе огарком свечи, шёл  к тому месту, где  Никитка должен был убежать  от ляхов в узкий лаз.  Он должен был попасться Степану навстеречу. Было тихо. Нигде ни шороха, ни крика, ни движения. Никита ему не встретился. Плотник постарался идти быстрее, насколько это позволял лаз. Через несколько минут он, по его понятию, добрался до оговорённого места.
— Никита, — позвал он и сам удивился своему голосу. Он был чужим — осипший и нетвёрдый.
Никто ему не откликнулся. Он окликнул ещё раз. Опять без ответа.
«Может, он вышел не к  тому месту?» Степан  посветил свечой, высоко подняв руку. Потом осмотрел стены. Он был на том самом месте, как они и договаривались.
Но Никиты нигде  не было. Неужели он не смог убежать?  Мрачные мысли тревожили душу плотника. Ему что-то послышалось. Это был слабый стон. Он подошёл к тому месту, откуда раздавались стенания, и увидел, что от взрыва обрушилась часть свода. Стон раздавался из-под комьев земли. Степан поставил свечу в стороне и стал разгребать руками землю. Скоро показались согнутые в кулак пальцы. Сердце Степана радостно ёкнуло —  это была мальчишечья рука. Он быстрее принялся откидывать землю и скоро раскопал мальчишку. Никита был без сознания, но дышал. Степан перекрестился.  
Прижав тело мальчика  одной рукой к себе, взяв в другую огарок, он поплёлся к выходу. Несколько раз отдыхал. При одном таком отдыхе, его нашёл Малой.
В неярком свете на замызганном лице Фильки блеснули белые зубы:
— Жив парень. Слава Богу! Дали мы ляхам. Ну Степан, надо переждать до темноты. Ляхи сейчас сердитые —  человек тридцать мы угробили. А Никита отдышится. 
— Его землей засыпало.
Малой расстегнул зипунишко на груди Никиты, приложил ухо к груди:
— Отдышится. Малец крепкий, ему жить да жить.



                                                                              2003 г.




			Гривна старого волхва

1.
Лёха Копылов сидел на широкой скамейке у Белого пруда и рассеяно смотрел на лебедей, важно плавающих у берега. В воде отражались голубое небо, плотные кучевые облака и кроны старых лип. День клонился к вечеру, но было ещё жарко. Лёха отирал лоб рукой, а потом осторожно лез в карман и ощупывал  то, из-за чего приехал сюда.
Тот мужик сегодня напугал его. Когда Лёха присмотрел себе иностранца, с фотоаппаратом, в белой рубашечке с погончиками, прошлялся за ним два часа по Лавре, и когда почувствовал, что с ним можно уже потолковать, тот мужик на Красногорской площади, незаметный, по почему-то со странно знакомым лицом, вдруг положил на Лёху глаз. Лёха моментально свернул в сторону и счёл за благо испариться с площади. Дойдя до сквера у Первого Дома Советов, он оглянулся, думая увидеть за собой хвост, но никто его не преследовал. Через Аптекарский переулок он вышел к пруду и только тут, переведя дыхание, сел на свободную скамейку.
Видя, что на него никто не обращает внимания, все заняты своим делом — молодая женщина возила детскую коляску по тротуару вокруг пруда, старушка, сидевшая рядом с ним на скамейке, по виду учительница, увлечённо читала книгу, а трое ребятишек, спустившись с берега, у кромки воды дразнили лебедей, — он вытащил из кармана тяжёлые, словно сплетённые из блестящей проволоки подвески, оканчивающие на концах шариками-жуковинами, похожими на змеиные головки, и несколько секунд, не вынимая из ладони, рассматривал их. Насладившись блеском и филигранной работой, снова спрятал подвески в карман.
«Вот ведь, — усмехнулся он, — хорошая штука, а никуда  не пристроишь».
Лёха — тракторист. В этом году завод, на котором он работал, весной послал его в совхоз на помощь сельским механизаторам. Ехать в этот раз ему не особенно хотелось, у него были свои планы на весну. Он знал, что работать на посевной придётся от темна и до темна, а это его не устраивало. Но, размыслив, зная, что работать он будет не задаром, при этом сохранитcя зарплата на заводе, успокоился, а потом и обрадовался.
Тот день он запомнил хорошо. Такие дни вряд ли можно забыть. Пахал он под Короськовом. Было пасмурно, но дождя не было. Лёха увлёкся работой, как всегда увлекался всем, что сулило деньги. Земля после стаявших снегов подсохла, и за трактором волочился шлейф пыли. Пыль забивалась и в кабину, но Лёха не обращал на это никакого внимания, крутя штурвал и внимательно смотря вперёд.
Сделав очередной круг, он выглянул из кабины, увидев сбоку вывороченную из земли короткую доску. Он уже проехал её, не придав деревяшке никакого значения, — сколько разных корней, досок, даже домашней утвари попадается в теперешнее время на поле, — а потом снова посмотрел, уже оглянувшись, потому что она привлекла его внимание. Ему показалось, что на доске была кованая фигурная петля, похожая на те, что раньше ставили на дверях. Она была небольшая, красивой формы. Решив удостовериться, Лёха остановил трактор, вылез из кабины и подбежал к доске. Доска была чудная. Она была окована медными бляшками. позеленевшими от сырости, и петля — он не ошибся—  была медная, а дерево было чёрное и не трухлявое.
Ошарив землю глазами, он увидел развороченный плугом небольшой сундучок с высокой трапециевидной крышкой. От него и была оторвана боковая доска, которую Копылов заметил на поле. Он разгрёб вокруг сундучка землю, освободив его, и, откинув крышку, заглянул внутрь. Сверху лежали какие-то тёмные скрученные жёсткие куски то ли толстой бумаги, то ли кожи.
«Похожи на бересту, — размышлял Лёха, разглядывая коричневые обрывки и даже пробуя на зуб. — Конечно, береста», — определил он, отщипнув от куска тонкую плёнку. Берестой были обложены и внутренние стенки сундука.
На его дне он обнаружил несколько предметов: костяную рукоять ножа с остатком лезвия, несколько небольших шариков неправильной формы с отверстиями, широкую миску или чашу, похоже сделанную из камня, в которой лежали горкой свитые друг с другом проволочки, искусно сделанные. Тут же лежала тёмная фигурка медведя, грубо вырезанная из какого-то куска отвердевшей смолы, лёгкая и пахнувшая канифолью, и скульптура женщины с венком на голове из колосьев. В самом низу лежали кусочки серебристого металла, словно наспех нарубленные топором. Лёха сосчитал — их было две дюжины.
Он проглотил слюну. Найденное его обрадовало. Оглянувшись, он посмотрел, нет ли кого поблизости, не подглядывает ли кто, но никого не было.
Выбросив из сундука бересту и ссыпав обратно найденные предметы, он ковырнул носком сапога землю, проверяя, не осталось ли там ещё что, и, взяв сундучок, вернулся к трактору. Сделав полукруг по полю, он остановился. В голову пришла новая мысль. Он выложил содержимое сундука в широкую тряпку, завязал в узел и бросил в кабину, а сундук отнёс в лес, хотел разбить его ногой, но не сумел — он ещё был крепок. Тогда Лёха нашёл канавку, бросил сундук в неё.
Из него выпала скрученная в свиток береста, размерами чуть больше тех, которые он видел прежде. Он хотел её тоже выбросить, но, развернув, увидел на ней довольно чёткие знаки, линии и кружки и положил за рубаху, так как в кармане она не помещалась.
Забросав сундук ветками и хворостом, он  вернулся к трактору, на ходу размыслив, что зря, наверное, выбросил другие обрывки бересты с письменами. Может, на них изображены планы зарытых здесь кладов, а он, простофиля, разметал их по полю. Лёха с сильно забившимся сердцем побежал на то место, где нашёл сундук. Он его запомнил  и поэтому отыскал быстро. Но ветер унёс лоскуты бересты, и сколько Лёха не бегал по полю, сколько не искал, кроме двух кусков, ничего не нашёл. В душе проклиная свою несообразительность, Копылов вначале огорчился, но потом, вспомнив пословицу, что лучше синица в руке, чем журавль в небе, — то, что он нашёл, было ценнее потерянных кусков бересты — он успокоился.
Норму свою он в тот день не выполнил, потому что работать больше не хотелось, а хотелось быстрее убежать домой и на досуге разглядеть, что же за вещи он нашёл в сундучке. Даже нагоняй от бригадира за плохо выполненную работу, с огрехами, не огорчил его. Он подумал: «Сымай премию. Больно я в ней нуждаюсь». И, переодевшись, поспешил домой.
Дома в сарае он вечером разглядел каждую вещь в отдельности. Из всего  найденного ему больше всего нравились витые висюльки. Сделаны они были из металла жёлтого цвета. Потом, почистив их, понял, что они золотые.
Лёха стал размышлять, что же делать с кладом. Что он нашёл клад, в этом не было сомнения. Если сдать его в милицию — утрёшься и ничего не получишь, кроме благодарности через районную газету. Если сдать в финорганы, — получишь четверть стоимости клада. А зачем ему эта четверть, если найденный клад по праву целиком принадлежит ему. Сдавать куда-либо найденные предметы Лёхе не хотелось. А что же тогда делать? Ему не нужно, чтобы эти предметы лежали в сарае мёртвым грузом. Их надо обратить в деньги, продать. А кому? Кто их возьмёт? Побоятся. Да и он не знает, сколько каждая вещичка стоит.
Проволочки, несомненно, были дорогими. Он бросил их на весы, которыми жена взвешивала собранные на грядках овощи и фрукты. Весили они триста граммов. Триста! Каждый грамм он отдаст за пятьдесят рублей. Значит, вся эта вещичка стоит пятнадцать тысяч. Он даже вспотел, когда подсчитал эту сумму.
Полагая, что эти вещи в сарае хранить рискованно, Копылов как-то под вечер ссыпал их в узелок, отнёс в лес и там, в одном ведомом ему месте, зарыл в землю, а сверху набросал валежника. 
Не засыпая долго по ночам,  думая, как сбыть висюльки, Лёха сообразил, что лучше всего будет продать их иностранцам. Можно, конечно, отнести врачу-дантисту, но он таких не знал, да и возьмёт ли такой золотишко, не обманет ли. Сейчас жуки те ещё. Скажет, что низкой пробы и облапошит — не пойдёшь же пробу узнавать.. Уж лучше иностранцам продать.. Где их найти, он знал.
Поедет в Загорск. Там иностранных туристов, осматривающих Лавру, полным-полно. Им и продаст.
 Как он будет продавать, Лёху пока не интересовало. Главное, что он нашёл рынок сбыта. Остальное продумает на ходу. Все подвески везти было рискованно, поэтому он взял три штучки и взвесил. Они весили около пятидесяти граммов. «Запрошу три тысячи и лады», — подумал Копылов и твёрдо решил, что в следующий выходной поедет в Загорск.

2. 
Поехал он из Хотькова, от поликлиники, рядом с которой жил, 55-м автобусом. Почему выбрал автобус, а не электричку, Лёха и сам точно не знал. Железнодорожная платформа «Абрамцево» была от его дома невдалеке, поезда здесь проходили уже не такими переполненными, как, скажем, ближе к Москве, и до Загорска можно было доехать в более комфортабельных условиях, чем на автобусе. Но он предпочёл автобус. После того, как он нашёл клад, ему стало казаться, что на него стали подозрительно смотреть прохожие, пристально оглядывали милиционеры, даже дворняжки, бегающие по улице, стали облаивать его. Поэтому, наверное, он и предпочёл автобус, думая лучше скрыться в его тесноте и многоголосии. Сидя у окошка, можно будет не спеша составить план дальнейших действий — никто не будет мешать. Да и другое привлекало — без горя доберёшься. Прямо целевым назначением до места. А с электрички  надо было в Загорске пересесть на автобус.
Так он и сделал. Правда, вначале расстроился. Кондуктора не было, и билеты продавал шофёр. Пассажиров набилось в салон в начале маршрута так много, что без труда нельзя было пробраться вперёд. Поэтому Лёха отдал деньги и стал ждать билета. Но билета не передали. Ругая начальника автоколонны, шофёра и толпящийся в автобусе нерасторопный народ, Лёха пробился к водителю и вытребовал-таки свои билеты, правда, потерял кресло, на которое села какая-то размалёванная молодуха, ни за что не хотевшая покидать Лёхиного места, хотя Лёха смотрел на неё без отрыва несколько минут, пока не заболели глаза. 
На станции Хотьково много пассажиров вышло, и Лёха опять занял своё место и стал разрабатывать план дальнейших действий, пощупывая в кармане золотые подвески.
Вышел он на Кооперативной улице. Прошёл мимо ресторана «Золотое кольцо», мимо музея игрушки, спустился вниз, пересёк по мостику Кончуру, вышел к парку, миновал вечный огонь у памятника погибшим воинам, здание РУСа и поднялся мимо Пятницкой и Введенской церквей на Красногорскую площадь, на гору Маковец.
День был погожий. На площади стояло много автобусов — «Икарусов» и «Туристов», было много личных автомашин, припаркованных у бровки зелёного поля. Возле машин и автобусов покуривали шофера, сновало множество людей, слышалась иностранная речь, люди бродили парами и в одиночку, пили, ели, щёлкали фотоаппаратами.
«Иностранцев здесь много, — подумал Лёха, оглядывая пёстро одетую толпу, — только как к ним подобраться». Другого языка, кроме своего родного в пределах восьми классов, он не знал, хотя и был у него аттестат об окончании одиннадцати классов, но он-то понимал, как его получил в вечерней школе — за уши вытащили, потому что кто-то из высокого начальства придумал, чтобы у всех поголовно было среднее образование.
«Может, у них и денег-то наших нету, — размышлял дальше Лёха, — у них доллары, фунты, марки, франки. Конечно, он марки и франки и даже фунты не возьмёт, канителиться ему с ними потом, только доллары. Хотя зачем ему доллары? Что он, в Америку поедет? Ему и здесь хорошо… Ему нужны русские, советские наши рыженькие рублики...»
Эта неожиданная мысль о долларах и прочей инвалюте неприятно поразила Копылова. Вроде бы и план предварительный он составил хороший, а на поверку вышло не так. Какой иностранец, прибывший сюда в качестве туриста, ему три тысячи рублей отвалит? Не каждый такой суммой располагает. Было от чего повесить нос. Он пошире распахнул пиджак и пошёл к входу в Лавру, соображая, что ж ему теперь делать.
У зелёного газона Лёха заметил низкую широкую автомашину. Увидел и красные номерные знаки. Дипломатическая, — отметил он, и ему сразу пришла неожиданная мысль: раз дипломатическая, значит, приехали дипломаты, а раз дипломаты — у них есть советские рубли. Вот кому надо продать, — решил он и обрадовался. Однако машина была пуста. Никто в салоне не сидел и никто к ней не подходил.
Почти час слонялся Копылов около машины с красными номерами, поджидая её пассажиров, не решаясь уходить, в душе проклиная себя, что у него нет никакого запасного варианта, и приходится ему стоять на проклятой жаре и ждать у моря погоды. Он уже решился уйти, как тут к машине подбежала девочка-подросток и остановилась у дверцы.
Лёха навострил глаза. К девочке подошла молодая женщина в свободной полотняной кофте, в светлых, сужающихся к щиколоткам брюках, в затемнённых, закрывающих чуть ли не половину лица, очках. Они о чём-то полопотали по-своему, достали из салона бутылку пепси-колы, выпили на двоих из бумажного стаканчика, и старшая хлопнула дверцей, заперла её на ключ. «Эти возьмут», — подумал Копылов и пошёл за ними.
Он пошёл за ними на почтительном расстоянии, стараясь не упускать из виду. Они вошли через Красные ворота в Лавру, прошли между Успенским собором и Царскими чертогами и возле колокольни подошли к высокому, еще довольно молодому, но чуть седоватому мужчине в светлой рубашке с узкими погончиками, с открытым фотоаппаратом на груди.
— Раз дипломат, значит, говорит по-русски, — определил Лёха. — К нему сейчас и подкачусь. 
И он стал ждать момента, чтобы, не возбуждая ничьих подозрений, подойти к человеку с фотоаппаратом. Он следовал за мужчиной по пятам и делал вид, что внимательно рассматривает лепной декор или какой наличник, изображения святых или решётку ограды.
И когда он решил, что этот момент настал, он вдруг  почувствовал затылком чей-то взгляд. Лёха обернулся и увидел высокого парня в тенниске, длинноволосого, который, лишь Копылов обернулся, отвёл взгляд и принялся внимательно изучать купол колокольни, задрав голову к небу.
«Следит, — подумал Лёха. — Ну, следи, следи, много не наследишь».
Однако к иностранцу он не стал подходить, решив подождать, и опять стал следовать за ним на значительном расстоянии. Так они кружили по Лавре с час. Тот человек в тенниске неотступно следовал за Лёхой и иностранцем. Лёха нервничал, руки потели, ему хотелось нестерпимо пить, и когда чета с дочкой зашли в Надкладезную часовню, он тоже прошмыгнул туда. Здесь можно было перекинуться с дипломатом двумя-тремя словами, но Лёха так хотел пить, что быстро схватил кружку — это было сильнее желания заговорить с иностранцем, — и с такой жадностью припал к пластмассовому краю, что заслужил неодобрение старика со спутанной бородой, в чёрной одежде, который стоял у входа  и сказал Копылову несколько назидательных слов.
И снова пошли петляния по территории монастыря. Вдруг возле трапезной, когда иностранец сходил со ступеней, к нему стремительно подлетел парень в тенниске и стал что-то быстро говорить, жестикулируя руками. Видно, иностранец понял, потому что отколол от рубашки значок и молча протянул парню. Тот взял значок, заулыбался, чуть ли не вдвое согнулся от почтения, а иностранец пошёл дальше, сверкая объективом фотоаппарата.
— Тьфу, чёрт, — выругался Лёха, поняв, что обманулся в своих мыслях, — фарцовщик, значконосец, — обругал он парня, гордо удалявшегося с сияющим лицом к церкви Иоанна Предтечи, — помешал.
Отвлёкшись, Лёха чуть не выпустил из поля зрения чету иностранцев и, отыскав их глазами в толпе, поспешил за ними. Однако близко к ним подойти не удалось: люди обтекали их со всех сторон к тому же на площади они сели в машину, раскрыв дверцы, и сидели там, жуя бутерброды и запивая их чаем или кофе из термоса.
И тут на Лёху положил глаз мужик со странно знакомым лицом. Он внимательно вцепился взглядом в него, словно держал на прицеле.
«Где ж это я его видел? — растерянно размышлял Лёха, притворившись, что разглядывает протекторы колёс. —  Что он так уставился? Может, знает о золоте, что лежит у  Копылова в кармане?»
Его опять обуяла жажда. Не глядя на того мужика, он смешался с толпой, зашёл за автобус, и, плюнув на иностранцев, пошёл в ближайший буфет, чтобы напиться. Однако там воды не было. Правда, у аптеки он увидел бочку с квасом и сразу опустошил две большие кружки. И только тут в голову вернулись мысли, потерянные при встрече со странным мужиком. Решив, что на сегодня испытаний хватит, он завернул за аптеку и сел на скамейку у Белого пруда. Он устал, болели ноги, здесь же было прохладно, а белые лебеди, грациозно скользившие по воде, сообщали Копылову успокоение и некую умиротворённость.

3.
— Что-то я обманулся, — размышлял Лёха, вытирая лицо платком. — Никакой это не милиционер.
Он вспомнил, почему то лицо было так знакомо. Этого мужика он видел на рынке в магазинчике. То ли грузчик, то ли подсобник какой... Вот лопухнулся. Второй раз за день. И того парня в тенниске испугался... Собирашку значков, любителя иностранных побрякушек...
Досада его вскоре прошла. Окончательно решив, что на сегодня хватит пытать судьбу, он встал со скамейки и направился через площадь вниз, к парку. Шёл к винному магазину, что располагался на проспекте Красной Армии, недалеко от Кооперативной улицы. Настроение у него было не ахти какое хорошее и ему захотелось взять домой бутылку вина. 
Очередь у магазина была преогромнейшая, и Лёха застыл в стороне в раздумчивости — стоит ли стоять, тратить время. Да ещё неизвестно — достанется ли. Если без очереди? Да разве пустят! На куски растерзают, и милиция не поможет, — вон какие жлобы стоят, так и ищут, кого бы треснуть по башке.
Тут к нему неожиданно подошёл вразвалку парень, попыхивая сигаретой. Как определил Лёха, парень не парень, мужик не мужик, в тонкой куртке ветровке, в запылившихся брюках. Во рту, в краешке губ не было одного зуба.
— Слушай, кореш, - обратился к нему парень, — третьим будешь? У меня с приятелем не хватает на пузырь белой. Как? Здесь и краснуха есть, но какая-то дрянь. Ей только заборы красить...
На желудке у Копылова было пусто, хотелось есть, и при мысле о выпивке у него нестерпимо засосало под ложечкой и возникло жгучее желание опрокинуть стаканчик.
— Так как? — спросил парень и выжидательно посмотрел на Лёху. — Может, ты сомневаешься? — Он усмехнулся. — Вон у меня приятель стоит, — указал он на старого мужика в клетчатой рубашке с непокрытой головой, с тряпичной сумкой в руке, стоявшего в очереди и уже приближающегося к дверям магазина.
Лёха посмотрел на мужика и спросил,
— Сколько надо? — и ощупал глазами парня: не обманывает ли, сейчас такие жуки-пройдохи пошли, что только в два глаза смотри — как бы не объегорили.
— Трояк гони на бутылку, рубль на закуску, и вся игра.
Лёха отдал три рубля. Парень передал деньги стоявшему в очереди мужику, а сам с Копыловым отправился в продовольственный магазин, на ходу повторяя:
— Вот и порядочек. Сейчас закусончик возьмём.
Когда они взяли нехитрой закуски — три банки кильки в томате да полбуханки хлеба — и вернулись к винному магазину, мужик уже поджидал их. В сумке, отвесив дно, лежала бутылка.
Все трое пошли в парк, уединились у стены, в углу, сев на траву за разросшимися кустами. Наливали в стакан и по очереди пили. Скоро Лёха знал, что парня зовут Валеркой, а мужика Виталиком.
Выпитое разморило Лёху. Тело стало мягким, раскисшим. В голове бродили лёгкие мысли, а язык развязался. Двое его новых приятелей тоже оживились и без устали говорили. Они узнали у него, что он не здешний, а хотьковский, а он узнал, что они родственники — старый из Семхоза, а молодой из Загорска.
— На рынок, наверное, приезжал? — спросил Лёху старый, ковыряя обломком спички в зубах.
— По делу, — ответил Лёха. — Думал одну вещичку продать из благородного металла, да не нашёл покупателя.
— А ну покажь! — встрепенулся молодой. — Покажь, покажь вещичку, не съем!
Лёха достал из кармана подвеску со змеиной головкой и протянул парню. Тот повертел её, потрогал жуковинку и передал старому. Виталик рассматривал подвеску дольше, чем родственник. Закончив осмотр, проговорил:
— Золотая.
Копылов совсем расхрабрился.
— В ней двадцать грамм золота, — соврал он, пряча подвеску в карман. — За две тысячи я бы отдал. Золото старое. Сколько зубов можно из него наделать...
— Сто рублей дашь? — вдруг спросил Валерка.
— За что? — не понял Лёха.
— Если я найду тебе покупателя, и ты её продашь.
Лёха подумал:
— Обдираешь...
— А ты не обдираешь: двадцать грамм толкаешь за две штуки?
— Я — нет.
— Дело хозяйское, — оттопырил губу Валерка и отвернулся, давая понять, что разговор закончен.
Наступило неловкое молчантие.
— Годится, — наконец решился Лёха.
— Тогда пойдём, — проговорил Валерка и поднялся с земли.
— Далеко?
— Ты не дрейфь. Недалеко, за третьей больницей. Там мой знакомый живёт. Он возьмёт.
Копылов подумал, что время ещё не позднее, Валерка вроде не урка какой, и согласился.
Виталик поднялся, стряхнул с колен приставшие травинки, протянул собутыльникам руки:
— Ладно, братцы, мне с вами не по пути. Домой поеду, прощайте!
— Пока, — пожал его руку Валерка. — Тёте Нюсе от меня привет.
Мужик ушёл, а Лёха потопал за Валеркой. Они миновали третью городскую больницу, пересекли улицу, свернули вправо, и Валерка остановился перед глухим забором с двустворчатыми воротами, державшимися на двух столбах с верхней перекладиной. У ворот густо росла крапива, и здоровенные лопухи проковыряли землю и раскинули широкие листья по земле.
Валерка подёргал калитку, как и ворота, покрашенную суриком, она открылась, и они вошли во двор. Во дворе росли яблони, старые,  с облупившейся корой, корявые, с ещё не совсем распустившейся листвой. К забору лепились постройкм - клетушки, сараюшки, валялись ржавые бочки, вёдра, тазы. В глубине двора густым басом пролаяла собака, и, загремев цепью, вскочила на сложенные доски, обкрученные, чтобы не разваливались, проволокой.
— Собака привязана, — потянул Лёху за рукав Валерка. — Не бойся!
— В дом не пойду, — проговорил Лёха, будто бы из-за собаки, а сам просто не захотел туда заходить, чего-то испугавшись. — Я здесь побуду. На скамейке посижу, — добавил он, увидев сбоку дорожки небольшую не крашенную скамейку со спинкой.
— Как хошь, — ответил Валерка и пошёл к терраске, небольшой, в две рамы по переду, с осевшим крыльцом, отчего ступеньки приподнялись и между досок зияли щели.
В доме он пробыл недолго. Вскоре вышел с волосатым мужчиной, в майке, с широкой грудью и животом, выпиравшим из-под резинки спортивных брюк.
— Вадим, — протянул руку мужчина, и его близко посаженные голубые глаза под чёрными бровями уставились на Лёху.
Лёха назвал себя.
— Что продаёшь? — спросил Вадим.
Лёха быстро окинул его фигуру взглядом, задержал его на добродушно выпиравшем животе.
— Да вот, — он вытащил из кармана и протянул Вадиму подвеску.
Подвеска заинтересовала Вадима. Он взял её и, опустившись на скамейку, приблизив к глазам, стал поворачивать  то одним боком, то другим, разглядывая хитросплетения как бы тонких проволочек.
— Занятная вещица, — проговорил он. — Какая-то висюлька. — Такая не должна быть одна. — Он внимательно посмотрел на Лёху, потом спросил: — Почём продашь?
— За две тыщи, — ответил Копылов и бросил быстрый взгляд на Валерку. Тот кивнул и растянул рот в усмешке, видимо, уже почувствовав хруст сторублёвки в руках.
— Может, она стоит две тыщи, а может, и нет, — проговорил Вадим.
— Так ведь это ж золото, — вступил в разговор Валерка, видя, что может остаться без обещанного навара.
— Не всё золото, что блестит, — резонно заметил Вадим. — Слушай, — обратился он к Лёхе: — Давай за тыщу. За десять сотен возьму. А-а, договоримся?
— Я что — упал? — ответил Лёха. — Такую вещь за тыщу? — и он протянул руку, намереваясь взять подвеску.
— Погоди, — остановил его Вадим. — У тебя только одна такая штуковина?
— А что с того — одна или нет?
— Да ты не кипятись. Не лезь в бутылку. Так одна или ещё есть?
— Ещё есть.
— Тогда беру. Подожди минутку.
Он прошёл в дом, быстро вернулся с деньгами, протянул их Лёхе:
— Считай, тут ровно две тыщи.
Лёха пересчитал пятидесятирублёвые купюры, убрал в карман.
Вадим поиграл подвеской, подбрасывая её на ладони, то ли проверяя вес, то ли наслаждаясь тусклыми переливами жёлтого металла.
— Если у тебя есть другие такие же висюльки, - сказал он, — я их у тебя куплю. Каждую по две тыщи. — Он полез в задний карман брюк и вытащил клочок бумаги. — Вот возьми. Здесь мой рабочий телефон. Когда надумаешь — позвони. Мы договоримся. Я к тебе подъеду или ты ко мне... А может, встретимся на нейтральной почве. Как?
— Годится, - ответил Лёха и взял бумагу.
— Ну, пока, — старый керосинщик, — похлопал Вадим по плечу Валерку, довольный выгодной сделкой. — Заходи ещё.
— Зайду, — пробасил Валерка и подтолкнул Лёху в спину: — Иди, я счас догоню.
Когда Лёха захлопнул за собой калитку, Валерка сказал Вадиму:
— Вот посмотри, у него какая-то хреновина упала. Давай за десятку, — и он протянул Вадиму тёмный кусок бересты. — Здесь что-то нарисовано.
Вадим, ни слова не говоря, развернул бересту, посмотрел на непонятные знаки — то ли буквы, то ли замысловатые рисунки, удивлённо приподнял брови.
— Какая-то китайская грамота, — произнёс он тихо, вынес и дома десятку и отдал Валерке.
— Только одна? — спросил он Валерку, зная, что тот может достать целый ворох таких кусков, и каждый продать по десятке.
— Ещё одна есть, — ответил тот и протянул хозяину дома свёрнутый в трубку коричневый свиток. — Это в подарок, — ухмыльнулся он, думая, что и так дорого продал какой-то замызганный кусок бересты.
— Ладно, ступай, — сказал ему Вадим и закрыл за ним калитку.
Здесь же на улице Лёха рассчитался с Валеркой за удачно совершённую сделку, отдав ему сто рублей, и они расстались. Лёха пошёл по Первой Пролетарской улице вниз к Келарскому пруду и сожалел, что мало запросил за висюльки.
А Вадим, как только ушли гости, прошёл в угловую комнату, выдвинул ящик стола, достал лупу и стал внимательно разглядывать подвеску и старый кусок бересты с неровными, словно обожжёнными краями, с выступающими на поверхности частыми знаками, напоминающими старинные буквы.

4.
Поздним вечером того же дня, Вадим, взяв подвеску, поехал на автобусе на Скобяной посёлок, где жил его давнишний приятель Виктор Степанович, бывший музейный работник, антиквар, хорошо разбирающийся в различных старинных предметах и вещах, уже давно ушедший на пенсию и тихо живущий с женой в двухкомнатной квартире, отдавая свободное время написанию какого-то труда, о котором он подробно никогда никому не рассказхывал.
Уже вечерний сумрак разливался над посёлклом и зажигались фонари, когда дребезжащий и громыхающий автобус остановился у комбината ЖБИ. Вадим спрыгнул с подножки и зашагал по асфальтированной дорожке вдоль шоссе, а потом свернул к домам. Около домов, в редких посадках, сидели мужики, курили рядом горели костры из какого-то старого хлама, выброшенного то ли из подвалов, то ли из сараев.
Мимо зарослей неподстриженного шиповника Вадим подошёл к подъезду пятиэтажного дома и поднялся на третий этаж. Нажал на кнопку звонка. Дверь открыла женщина, худощавая, с волосами, забранными в узел, в переднике. Увидев Вадима, улыбнулась, ответила на его «здравствуйте», пропустила в прихожую, сказала:
— Давно вы у нас не были.
— С год, наверное, всё дела, некогда и забежать... Хозяин-то у себя?
— У себя. Где ж ему ещё быть. Проходите в комнату.
— Кто там, Маня, пришёл? — раздался мужской голос.
— Вадим.
— Пусть проходит ко мне.
Вадим разулся, женщина подала ему тапочки, он сунул в них ноги и прошёл в комнату, дальнюю, небольшую. Его встретил пожилой мужчина в очках, высокого роста с удлинённым аскетического рисунка лицом. Волосы короткие, с густой сединой, были недавно пострижены. Хозяин и гость поздоровались.
Вадим опустился на диван и по привычке обежал глазами комнату. На стенах висели полки с книгами, в основном по искусству, живописи, скульптуре, эстетике. Напротив стола стояли два шкафа, в которых хозяин держал разные стариннные вещи и предметы, на столе лежали книги и несколько брошюр, посередине возвышалась горевшая настольная лампа с широким абажуром.
Виктор Степанович, так звали хозяина,  сел напротив Вадима в обшарпанное на подлокотниках кресло, сцепив длинные пальцы на коленях.
— Как жизнь, Вадим? — спросил он.
— Да ничего, нормально.
— Слышал, ты кооператив создаёшь?
— Хотелось бы. Пока не утвердили. И не знаю — утвердят ли.
— А в чём загвоздка?
— Как будто не знаете нашей власти. Волокитят.
Вадим был председателем ещё не существующего на практике кооператива «Стремя». Создать кооператив с этим названием порешила инициативная группа, избравшая Вадима своим вожаком, потому что идея о создании принадлежала ему. Вадим и его сподвижники в количестве пяти человек предлагали создать товаришество туристско- передвижного профиля. Предложенный исполкому план частного предпринимательства состоял в следующем: кооператив обзаводится несколькими конными экипажами, соответственным образом экипируется — хотите под ХУII век, в кафтаны, шапки с отворотами, хотите под век ХУIII, в камзолы, треуголки, и за небольшую плату возит желающих вокруг Троице-Сергиева ансамбля. Вадим даже предлагал взять под своё начало Конный двор. Всё равно пустой стоит. Вот об этом кооперативе и спросил Виктор Степанович.
— Чаю хочешь? — после непродолжительного молчания спросил хозяин. 
Вадим отрицательно покачал головой.
— Я ненадолго. Не беспокойтесь. Я одну вещичку показать привёз. Вот посмотрите. — Он вынул из кармана и бросил на стол купленную у Копылова золотую подвеску.
Виктор Степанович включил настольную лампу, потому чо света в комнате было недостаточно, и повертел подвесеку в руках, поднеся близко к глазам. Затем он выдвинул ящик стола и достал лупу. Осмотрев золотое украшение, отложил лупу в сторону, снял очки, и задумчиво погрыз заушник. Вадим во все глаза смотрел на выражение его лица, стараясь прочитать мысли хозяина.
— Занятная вещица, — сказал Виктор Степанович, опять водружая очки на нос. — У тебя только одна такая? — обратился он к Вадиму.
— Пока одна, но продавец сказал, что у него есть подобные.
— Возможно, и есть, возможно, и есть, — задумался Виктор Степанович. — Если моё предположение верно, таких долек должно быть шестнадцать или восемнадцать. Думаю, что это часть гривны ХI-ХII веков, подобные этой хранятся в некоторых наших музеях. Кто тебе это принёс?
— Да один парень.
— Ты не спросил, откуда эта вещь у него?
— Если бы даже спросил, он что — дурак рассказывать. Может, он её откуда-то спёр.
— Вот-вот. Вам бы только купить вещичку, не разбираясь в её ценности и не удосуживая себя вопросом: что она, откуда появилась.
— А что такое гривна? — охрипшим голосом спросил Вадим, и чуточку зарделся — ему как-то неловко стало перед хозяином за свою неосведомлённость  по части украшения.
— Гривна? Это металлический обруч, носившийся на шее. Известна, начиная с бронзового века. Носили её древние мидяне и персы. У римлян служила наградой за боевые отличия. Входила в наряд знатных мужчин и женщин. Известна и на Руси вплоть до шестнадцатого века.
— Вы говорите, что гривна — металлический обруч. А эту, что — распилили или разрубили?
— Да, и притом очень искусно, не повредив выпуклого рисунка на лицевой стороне, который повторяется, как орнамент. Но сделали это не в наши дни, а очень и очень давно.
— Вот ведь как! А я и не заметил.
— Немудрено... Ты хоть знаешь адрес того парня.
— Да нет. Я не спросил. Дал ему свой телефон на всякий случай... Спросил — есть ли у него ещё такие висюльки, он ответил, что есть. Думаю, позвонит. А дорогая это вещь? — Вадим выжидательно посмотрел на Виктора Степановича.
— Дорогая, говоришь! Да ей цены нет. Во-первых, она из чистого золота, во-вторых, старинной, не старинной, древнейшей работы, это тоже ценность имеет, — он улыбнулся и взглянул на Вадима, — среди любителей искусства, а не торгашей, конечно.
— Всё, Виктор Степанович, норовите кольнуть, — миролюбиво произнёс Вадим. Ему не хотелось спорить. Его приятно радоаало, что он приобрёл ценную вещь. Надо только будет найти того Лёху и купить у него остальные подвески, пока он не разнюхал, что это такое и какую имеет цену. — Ладно,— продолжил он, — если эта гривна у кого-то в целости — она будет у меня.
— Я в этом не сомневаюсь, - ответил Виктор Степанович, возвращая подвеску назад. - Только учти, она может быть ворованной. Не погори с этим делом. Вещь уникальная, не каждый музей такой располагает.
— Спасибо за совет, за рекомендации, — сказал Вадим и встал, собираясь уходить. — Да, — вдруг воскликнул он, — забыл почти. Вот это посмотрите, наподобие бересты что-то...
С этими словами он вынул из кармана пиджака и протянул хозяину тёмный скрученный лоскут. Тот развернул его, подошёл к лампе, поправил абажур, чтобы больше света падало на кусок бересты. Долго смотрел на него, ничего не говоря, но Вадим видел, как напряглась его шея, а лицо выразило внутреннюю радость.
— Ну что? — не выдержал молчания Вадим. — Может, это план какой?
— Никакой это не план. Тебе везде сокровища видятся. Помешались все на деньгах... Это кусок бересты с письменами. Какой-то текст на ней. Бересту надо реставрировать. Тогда можно будет прочитать, что на ней написано.
— Ну, это уж по вашей части. Реставрируйте, читайте, — ответил Вадим и стал прощаться.
Когда он вышел от Виктора Степановича, на улице было сумрачно. Тучи обложили небо, и оно было тяжёлым и тёмным. На автобусной остановке никого не было, и Вадим, подумав, что, возможно, автобусов не будет, пошёл пешком, напрямик, через станцию. Он шёл и думал, что зря не расспросил парня, где тот живёт и работает, а теперь жди, когда он позвонит, да и позвонит ли? Найдёт себе другого покупателя — пощедрее, и дело, которое задумал Вадим, улыбнётся.
А Виктор Степанович, проводив гостя, заинтересованный куском бересты больше, чем куском гривны, решил сразу её отреставрировать, чтобы прочитпать, что было на ней написано.

5.
В лето 6788 со дня сотворения мира удельный Московский князь Даниил Александрович, сын Александра Невского, достигший того возраста, когда можно уже принимать самостоятельные решения, пожелал сделать смотр своим владениям. К тому же его духовник архиерей Иероним настраивал его на это, говоря, что князю надо знать свою отчину. Князь был молод и во всём привык слушаться своего наставника и духовного отца. Да к тому же ему самому хотелось посмотреть земли, доставшиеся ему в княжество от старшего брата Дмитрия, великого князя Суздальского. Не чинят ли воеводы его и наместники урону княжеской казне, все ли подати собирают и не набивают ли велико себе мошну...
Из Москвы он выехал рано утром с отроками и дядьками, воинами и малым обозом, намереваясь прокормить себя и сопутствующих на месте боярскими хлебами. Поехал с ним и Иероним. Путь  лежал на северо-восток ближе к отцовской отчине — земле Переяславской, на которой княжил его племянник Иван. К владениям племянника примыкала земля радонежская с селом Радонежским, куда и собрался Даниил. 
Князь был бодр, лёгок на ногу и во всём старался не медлить. Поэтому он рассчитывал быстрым ходом с одной остановкой на обед к вечеру попасть в Радонежское, но Бог не дал ему возможности выполнить это намерение. Недавно прошли проливные дожди, реки набухли от воды, и на Яузе был смыт обветшавший мост. Холопы из ближайших деревенек, согнанные тутошним боярином, пытались наладить новый: вгоняли каменными бабами в дно реки дубовые сваи, тесали брёвна, крепили скобами и коваными гвоздями устои и продольные балки. Холопов было мало, и дела продвигались медленно.
— Чьи будете? — спросил их князь, остановив коня и созерцая согбенные в поклоне спины.
— Боярина Ртеньева, — ответил за всех русобородый с голубыми глазами высокий плотник, отделившийся от других товарищей и подошедший к князю. Волосы его вокруг головы были схвачены, чтобы не мешали работать, кожаным ремешком.
— Знаком мне ваш боярин: не богат, но умом смышлён. — Даниил оглядел мост, подсыпанную у берегов землю, накат круглых бревён: — Вы и к вечеру с делом не управитесь...
— Знамо, не управимся, княже...
— Откуда тебе известно, кто я?
 С поклоном плотник ответил:
— Боярин часто посылает на Москву... Не раз видал я...
Даниил не дал ему договорить и спросил:
— Скажи мне, молодец, а есть ли здесь в округе брод?
Плотник князю понравился — статный, плечистый, воин бы из него отменный получился...
— Как не быть, княже. Вниз по реке, с версту отсюда. Вон по той дороге, по бережку... — Холоп указал рукой вдаль.
— Поворачивая коней, — приказал князь челяди.
Холопы, возводившие мост, низко на прощанье кланялись князю.
Брод нашли, но пришлось делать крюк, потом ехать по бездорожью, два воза перевернулись, княжеский конь поранил ногу. Даниил осерчал на возниц и прочих слуг своих, на своего коня и остальную дорогу ехал хмурый и неразговорчивый, не радуясь ни весёлому щебетанию птиц, ни пряному запаху омытого дождями летнего леса, ни красным ягодам земляники, высовывавшимся из-под листьев обочь дороги.
Только поздним вечером княжеский поезд прибыл к деревянным воротам села  Радонежского. Князя ждали. Ударили в колокол. Князь огляделся. Место было холмистое. К реке часть земли была распахана, ниже расстилались прибрежные луга, дальше возвышался нетронутый лес. Стояла приземистая церковка с колоколенкой, там и сям не по улице, а  вразброд возвышались избушки простого люда, боярские хоромы поражали своим нарядным видом: кружевами карнизов, причелин, замысловатых коньков, витых балясин на крутых крыльцах...
Боярская челядь распрягла лошадей, завели телеги во двор хором, а навстречу Даниилу вышел к воротам с непокрытоцй головой сорокалетний боярин Никифор Рысь, ведавший делами окрестной волости. Он низко поклонился и помог князю спешиться.
— Будь здрав, княже! - приветствовал он Даниила. — Не труден ли был путь?
— Труден, боярин: конь мой повредил ногу, слетело колесо у телеги, возки опрокинулись...
— Я прикажу холопам починить сломанное...
— Добро, — ответил князь, разминая затёкшие ноги.
— Милости просим! — Никифор широким взмахом руки пригласил Даниила в хоромы.
В боярской горнице собирали обильный ужин.  Князь парился в бане, отмывая дорожную пыль, двое его слуг, один слева, другой справо мягко охаживали его, растянувшегося на полке, вениками. Берёзовый дух от веников, мягко обволакивал низкую баньку. Освежённый, с розовым блестящим лицом, в чистой одежде, князь занял своё место за пиршественным столом. При виде богато накрытого стола он повеселел, а когда подали мёду, и совсем отошёл.
— Надолго ли, княже, к нам пожаловали? – почтительно спросил боярин Никифор.
— Долго не намерен быть, — ответил князь, пригубляя янтарный медовый напиток. — Тебя в разор не введу, — засмеялся он.
— Смотр волости завтра будешь делать или сначала отдохнёшь день-два? — снова спросил боярин.
— Завтра, завтра, - ответил  Даниил Александрович, зевая. — Бог даст, завтра. Как, людишки не обнищали? — спросил он боярина после недолгого молчания. — Подати исправно собираешь?
— Тихо. Разорения татарского нету — пашут, жнут. Людишки справные. Народ крепок, но дик. Иной в лесу избу срубит, старается уйти от оброка.
— Может, кто из твоих слуг самоуправство чинит?
— Нет, батюшка. Всех держу в кулаке. — Никифор сжал волосатые пальцы. — Никому соблазну к самовольству не даю.
— Добро, коли так.
— Слыхали мы, боярин, — исподлобья взглянув на Никифораа, в разговор вступил Иероним, — что рядом с градом идолище поганое у тебя тут на холме. Скоморохов и гусельников привечаешь. Холопы жертвы деревянным богам приносят... как? — и его чёрные густые брови с проседью поднялись, а глаза воззрились на боярина.
— Идолище есть, - ответил боярин. — Я запрещал приносить жертвы, но всё едино бегают холопы в зелёную рощу.
— Волхованием кто занимается?
— Рщига, знахарь.
Князь поднял глаза на боярина.
— В летах волхв? — спросил он, внимательно разглядывая резьбу на деревянном ковше.
— В зрелом возрасте.
— Семья?
— Жена и годовалый сын.
— Такой малый?
— Он у него четвёртый. Старший сын сгинул на охоте — медведь задрал, одна дочь родилась мёртвой, а ещё одна в младенчестве наколола палец рыбьей костью — Бог прибрал и её.
— Откуда доподлинно всё знаешь? — спросил князь.
— Люди всё ведают, а я не гнушаюсь холопьего языка слушать.
— Бог наказал язычника, — проронил Иероним, осеняя себя крестным знамением. — И ещё накажет.
Князь посмотрел на него, но ничего не сказал. Полузакрыв глаза, он размышлял.
Иероним встал из-за стола и сказал, обращаясь к Даниилу Александровичу:
— Князь, казнить надо волхва, капище срыть, Даждьбога в реку спустить... Срам вере христовой. Никак Покров монастырь на Хоткове горе не утвердится, а тут ещё игрища поганые устраивают, пляски бесовские, берёзки завивают, и всё под носом боярина, твоего наместника.
Никифоор помрачнел — не ожидал он такой отповеди от Иеронима. Рука нервно теребила серебряную бляшку на рубахе. Он неприязненно посмотрел на небольшого, в чёрной рясе Иеронима. Черноризец не нравился ему. Особенно были неприятны острые сверлящие глаза княжеского духовника.
Князь после выпитого, после обильной пищи и дальней дороги, нашатавшись в седле, после бани ослаб, и думать ему не хотелось. Хотелось понежиться на мягкой постели, отрешиться на время от забот, а уж завтра с приходом ясного утра поразмыслить на свежую голову.
— Завтра будем решать, — сказал он, прерывая беседу. — Веди, боярин, в опочивалюню. Благие дела утром начинаются.
Князя увели два холопа с боярином. Слуги начали прибирать со стола остатки пиршества.
Иероним подошёл к небольшому оконцу, забранному слюдой. Толкнул раму. Пахнул свежий вечерний воздух. Над Радонежским опускались сумерки. В небе зажигались звёзды. Издалека доносился лай собак. Где-то совсем рядом промычала корова, и снова наступила тишина.
— Бесы, бесы мутят народ, — чуть слышно проговорил Иероним. — Господи, вложи в голову князю благие мысли — разрушить этот вертеп идольский.
Давно мечтал Иероним под корень извести остатки веры древней, приютившейся под боком Радонежа. Да всё недосуг, другие заботы лежали на плечах духовника. Но вот князь вступил в пору совершеннолетия, и теперь у Иеронима есть сила, которая поколеблет язычество, таким пышным цветом распустившееся в здешних местах.
Он отошёл от окна, приоткрыл дверь в сени и кого-то позвал. На зов явился ражий детина в длинной рубахе, подпоясанной красным шнурком. Это был преданный слуга Иеронима, спасённый им в своё время от кнута за лихие дела, а теперь верой и правдой служивший избавителю. Жил он в Москве рядом с покоями Иеронима, помогал слугам вести хозяйство, исполнял другие поручения княжеского духовника, о которых никому не дано было ведать. Иероним подозвал его  к себе. Тот наклонил голову, и наставник сказал ему несколько слов на ухо.
— Исполню, отче, - ответил детина и перекрестился.
— Возьми в подмогу двух конюхов, — сказал Иероним. — Легче будет справиться.
В полусумраке сеней мелькнула тень. Иероним повёл бровью. Детина выбежал в сени и быстро вернулся.
— Никого нет.
— Померещилось, — проговорил Иероним. — Иди, исполняй, только погоди, когда все улягутся.

6.
В сумерках в избушку к Рщиге осторожно постучали. Рщигпа взял суковатую палку и вышел на ступени. Его изба стояла на краю Радонежского, совсем рядом с Пажей. Залаяли собаки, их целую свору держал кузнец Щелкуша, чья дымная кузня была на другом берегу реки в зарослях кудрявых лип.
— Батюшка, — услышал Рщига знакомый голос Светеня — холопа боярского, — не казни, что так поздно прибёг, вели слово молвить.
— Пошто тревожишь? — сурово спросил Рщига. Он не любил, когда к нему прибегали по пустякам и отвлекали от дела или отдыха.
— Беда пришла. Князь Даниил приехал...
— Слыхал... Что за беда?
— Княжеский поп Иероним наговаривает князю, чтобы Даждьбога в реку спустить, рощу вырубить, а тебя предать лютой казни. Велено тебя, батюшка, завтра разыскать, привести к князю и не сносить тебе головы за твои врачевания и за ворожбу, и жертвы на холме нашем святом... А час назад подслушал я, как Иероним слуге своему давал наказ порешить тебя этой ночью. Вот и прибёг...
Рщига сдвинул брови. Светень не лгал. У волхва было много друзей в холопах, которые были его соглядатаями, глазами и ушами. «Ну вот, — подумал он, — пришла и моя пора. И отсюда надо уносить ноги».
Казалось, жили они в местах диких, дорога из Москвы в Переяславль, связывавшая две столицы удельных княжеств, проходила в стороне, до других городов русских не было вообще никаких дорог. И здесь религия предков была ещё не низвержена христианством. И люди ходили в дубовую рощу и поклонялись Даждьбогу и приносили ему жертвы, и Рщига был тем человеком, чьи заклинания были поняты богу славян. Но, видно, и сюда добралась рука хитрых попов, которые не хотят поклоняться богам славянским, а приучают народ креститься, молиться деревянным размалёванным доскам, принять веру греческую, чужеземную.
Рщига прнял решение быстро.
— Ступай к себе, — сказал он холопу. — Хватятся, что нет тебя — сполох будет. А меня не найдут. Пройдёт время — весть подам. Князь год сидеть здесь не будет — всё возвернётся на места свои.
Светень убежал, серея в темноте посконной рубахой, а Рщига, пригнув голову под притолокой, прошёл в избу, разбудил жену Беляну и велел ей собираться. Она заплакала, запричитала, но стала наскоро, не зажигая лучины, собирать в дорогу сына Судислава. А Рщига как был босой, взял широкй нож и открыл дверь сеней.
— Ты куда? — бросилась к нему Беляна.
— В рощу. Скоро вернусь. Будь готова.
По узкой трпопинке, оглядываясь, Рщига зашагадл на холм, поросший дубами, который был в окрестном лесу. Было темно. Луна ещё не родилась, и небо было серым. Подойдя к деревянному истукану на утоптанной площадке, изображавшему Даждьбога, Рщига опустился на колени и стал ножом рыть землю. Скоро он достал из тайника небольшой сундучок из дубовых крепких досок, окованных листовой медью с шляпками-бляшками, открыл его и пошарил руками, проверяя содержимое. Всё было на месте, в том числе и дорогая гривна — золотой обруч, одеваемый на шею, подаренная князем Святославом Игоревичем, воителем Древней Руси, пращуру Рщигову. Князь был не христианин, не в пример матери своей Ввликой Ольге, и веру предков своих уважал зело. Многие волхвы ходили с ним в походы и в затишьях от битв молились в болгарских лесах своим славянским богам.
Владимир Красное Солнышко, приняв веру христианскую, загнал всех киевлян в Днепр, крестил Русь, но вера предков ещё долго жила в народе. При Ярославе Мудром многия и многия церкви были построены на обширных пространствах русского государства, оттеснив язычество из центров княжеств на глухие окраины. Прадед Рщиги пришёл сюда в северные земли страны русской, думая в здешних глухих местах найти пристанище от гонений, но, видно, и здесь старой дедовой вере приходит конец. И здесь на местах священных рощ стали строить храмы.
Рщига забросал выкопанную яму землёй и утоптал её. Вернувшись в избу, сунул на дно сундука фигурку женщины _ житной бабы, чтобы покровительствовала она ему, всегда чтоб родилось на полях, и колос чтоб был полным и закрома тоже. Положил фигурку медведя — покровителя рода Рщигова, серебрянные рубли Владимира Красное Солнышко. Сунул туда жертвенный нож, которым он на требище пускал кровь жертвам, приносящимся в дар Даждьбогу. Бросил сверху нитку крупного речного жемчуга...
Верёвкой перевяал тёплую одежду. Жена хотела взять и часть домашней утвари, но Рщига воспротивился:
— Тяжело. Далеко не уйдём. Если будут искать — найдут.
Однако после некоторых раздумий, взял два горшка и глиняную миску.
— Бери сына. Пошли, — сказал Беляне.
Судислав сладко спал. Ему было около двух лет. Последний сын Рщиги, его надежда и опора в старости, продолжатель его рода, который должен нести в будущее всё то, чем обладал волхв Рщига.
Не закрывая дверей, босые Рщига и Беляна с Судиславом вышли из избы. Рщига перебросил через плечо связанные ремнём сундучок и одежду, и они зашагали вдоль Пажи, а потом у зарослей ольхи свернули в лес. У кузнеца Щелкуши нехотя протявкала одна из собак, ей никто не откликнулся, и она замолкла.
Беглецы добрались до Вори, перешли её вброд и пошли правым берегом вверх по течению..
Вдруг Рщига насторожился. Тронул за рукав Беляну:
— Постой! — И прижал палец к губам.
— Что там? — шёпотом спросила Беляна, останавливаясь. Голос её был испуганным.
— Не знаю, — тихо ответил Рщига. — Может, показалось...
Беляна была третьей женой Рщиги. Двое прежних умерли, как и дети от них. Хоть и моложе она его на 19 лет и прожила с ним три года, но в мужа была влюблена. И он любил её. И от этой любви родился сын Судислав, в котором оба души не чаяли. И вот теперь приходится бежать от родного очага, от дома, собранного по крохам, неимовнерным трудом, невесть куда.
— Что? Показалось? — опять спросила она мужа, крепче прижимая к себе Судислава.
Рщига не ответил. Он обернулся назад, к Радонежскому, и прислушался. Было тихо. Река не шумела, скрытая полосой клубящегося тумана. Волхв опустился на траву, приложил ухо к тропе. Земля отчётливо передала глухой звук. То был топот лошадиных копыт.
— Скачут, — проговорил Рщига, вставая. — За нами скачут. До леса добежать не успеем. Они близко. Брось лишнее здесь, — обратился он к жене. — Возьми сына и вот этот ларец. Беги на Чистые родники... Снедь возьми ещё. Остальное брось! Жди меня три дня. Если не вернусь... знаешь, что делать?
Беляна запричитала, заплакала.
— Не реви, — утешил её Рщига, прижав голову к груди и погладив по волосам. — Спаси Судислава. Если не приду, закопай ларец и уходи...
— Как же я без тебя? 
— Обо мне другой сказ. Если это холопы князя, пока ты уходишь, я их отвлеку. Вдвоём нам не сдобровать. Иди лесной тропой по-над берегом. Быстрее, быстрее! — торопил он жену.
Хотя посланные в погоню в такой темноте и тумане ехали шагом, с каждым мгновением топот приближался.
Беляна перебросила через плечо перевязанные платком ларец и узел со снедью, крепче прижала к груди сына и торопливо пошла по едва заметной росистой стёжке, и через несколько шагов  исчезла в тумане.
Рщига постоял немного, раздумывая, где бы спрятаться, и пошёл навстречу приближавшимся преследователям. Свернул с тропинки и, держась руктй за низко свисающие ветки, ступил на корневище изогнутой ольхи, склонившейся над водой.
Вскоре из тумана показались всадники. Лошадей не было видно, поверх тумана торчали лишь головы верховых. Рщига определил, что это должны быть холопы московского князя. Их было двое.
— Где их искать? — говорил одн другогму. — Они ушли давно. В таком тумане разве сыщешь? Только сам заблудишься. Куда мы, Божко, в такой туман поедем? Может, воротимся?
Тот, которого звали Божко, ответил:
— Ты что — спятил? Иероним с нас семь шкур спустит, если мы вернёмся с пустыми руками. Такого кнута задаст — кожу на спине не соберёшь...
— Да мы ж слуги не поповские, а княжеские.
— Князь молодой, у него, знаешь, Иероним заправляет.
Второй вздохнул:
— Что правда, то правда. От него любой казни можно ждать. Тс-с. Послушай, за нами ещё едут.
— Тогда вперёд. Только не спеши. И лошадей побьёшь, и сам шишек нахватаешь. Луг кончается. Впереди лес.
— Поехали...
В этот момент Рщига приложил руки к губам и заухал филином.
— Чур, меня, — пробормотал Божко, — нечистая сила. — И перекрестился.
Лошади навострили уши. Всадники остановились.
— Это филин, Божко, — сказал ему напарник. — Чего пугаешься?
— Может, и филин, а всё равно страшно... Может, леший заводит?..
— Может, и леший, – согласился напарник, который был храбрее своего друга, а возможно, виду не подавал, что трусит. — В таком тумане только колдунам да упырям своё дело вершить.
Рщига опять приложил руку к губам, и над реклой раздался жуткий хохот. Лошади вспряли уши и встали как вскопанные.
— Едем обратно, - тронул повод Божко. — Слышь-ко, что творится.
В этот момент Рщига хотел поймать опущенную им ветку, поскользнулся на корневище и свалился в воду.
— Что это, Божко? Ты слышал?
— Что-то в воду бухнуло. Водяной играет...
— Водяной страшнее лешего. Чур, меня...
— Подъедем, посмотрим.
— Боязно.
— Слышь, подмога скачет. Не дадут в обиду.
Они подъехали к берегу, озираясь и придерживая  лошадей.
Берег был не крутой, а спускаюийся полого к воде, без кустов, росли редко несколько ольх. Туман стоял довольно высоко над водой, и холопы увидели на мелководье человека.
— Колдун, — прошептал Божко.
— А может, водяной?
— Какой водяной? Ты его сроду видел?
— Не-е.
— А говоришь «водяной».
— А-а…
Напарник не дал ему договорить. 
— Я поеду вперёд, не дам ему выбраться на берег, а ты заступи дорогу сзади. — И Божко погнал лошадь в реку наперерез Рщиге.
Подъехали ещё шестеро верховых, снаряжённые Иеронимом, были среди них и отроки из дружины князя. Рщиге ничего не оставалось, как выйти из воды и сдаться на милость или произвол власть предержащих. Да он и не хотел сопротивлятья, главным для него было то, чтобы Беляна ушла как можно дальше от Радонежского, и её  бы не сумели схватить. Ему связали спереди руки длинной верёвкой, другой конец привязали к седлу одного из верховых и повели обратно в село.
— А где же баба? — спохватился кто-то из холопов. — С ним баба должна быть...
— Насчёт бабы ничего не было сказано, - ответил Божко. - Отче сказывал, чтоб мы привели к нему волхва. Вот мы и ведём.
— Где ж теперь её сыщешь? — подал голос кто-то из верховых.
Никому не было охоты искать Рщигову жену ночью в тумане, и поэтому никто не стал возражать против возвращения восвояси. Все дружно поехали в обратный путь. В середине конвоя, привязанный к лошади верёвкой, брёл Рщига, босой, в мокрой одежде. Ездоки весело гоготали, говоря о том, что завтра уж наверняка их отблагодарят за поимку волхва.
— Это не князева прихоть, - сказал кто-то. — Он бы отблагодарил. А поп ничего не даст. Перекрестит, сунет под нос ручку для целования и скажет: «Бог пошлёт!»
— Белу ручку — это он подсунет, — засмеялся ещё кто-то.
— Грек он и есть грек.
— Да какой же он грек. Просто обучался науке у них в монастыре, а сам он из наших.
— Много ты знаешь.
- Слыхал.
— А что же лицом чёрен?
Никто не ответил на этот вопрос, потому что уже подъезжали к Радонежскому.
— Куда его? — спросил Божко, который держал верёвку с привязанным волхвом.
— Отче приказал запереть его до утра в амбаре да постеречь, чтоб не убёг.
Рщигу привели на его же двор. В его глубине по-над кручей возвышался выплывавший из тумана амбар, срубленный из смолистых бревён, крытый соломой. Толкнули на кованых петлях дверь, ввели туда Рщигу и  заперли, не удосужив развязать. Дверь припёрли снаружи дубовым засовом.
— Никуда не подевается, — сказал Божко, проверяя не открывается ли дверь. — Закрыто крепко.
Однако двух холопов, как ни полагались на прочность засова, всё же оставили у амбара караулить. Сами поскакали на конюшню раззнуздать лошадей и дать им отдых.
Скоро в округе затихло, а туман ещё больше сгустился. Казалось, он сверху вбуравливается в землю и, натолкнувшись на препятствие, расстекается по сторонам, поглощая в своём бело-синеватом молоке и деревья, и кусты, и избы. Он затекал во все щели, углы, заполонил всё пространство и от него некуда было деться.
В амбаре, куда заперли Рщигу, стояла кромешная темнота. Наверху,  под стрехой, в бревне было прорублено маленькое оконце, но и через него ничего не сочилось, кроме  испарений тумана. Рщига сел на тёсаный пол и первым делом попытался развязать связанные руки. Но они были связаны крепко. Как он не дёргал узел, ничего не выходило. Он только натёр запястья. Тогда пустил в ход зубы.
«Хорошо, что не стали искать Беляну, — думал он. — Хотя вряд ли они сумели бы её настичь в  таком густом тумане. Пришёл бы этот туман часом раньше, ни за что княжеские холопы не сумели бы полониьть его. Да, если бы он сам не захотел по воле обстоятельств отдать себя в руки холопов, они бы его не нашли. В таком тумане искть человека, что в стоге сена иголку. А теперь ему надо выбраться из этой западни...»
Снаружи заскрипели низкие ступени — две доски, положенные на плоские камни, — это пришла стража. Они долго зевали за дверью, тихо переговаривались. Сначала Рщига думал, что это радонежцы, потом понял, что обманулся — это были челядины князя.
Скоро Рщига сумел растянуть узел и попытался развязать его. Узел не поддавался, но после нескольких попыток одна петля ослабла, и волхв сумел снять её с кисти. Несколько минут Рщига тёр запястья, чтобы восстановить нормальное кровообращение, а сам думал о слабых местах своего амбара — в каком месте можно выбраться на волю.
Амбар был у него, как водится, без потолка, но обрешётка из слег была плотной, покрытая снаружи соломой в несколько слоёв. Всё было сделано без единого гвоздя, но настолько крепко вдолблено или поставлено в распор, что и мысли не приходило бежать через крышу... Хотя... Рщига знал, что в правом углу амбар протекал, он хотел его к осени поправить — заменить стропило, которое подгнило. Можно было попытаться нижний конец стропила вытолкнуть из паза-гнезда, как полагал Рщига, трухлявого, и тогда, раздвинув две-три слеги обрешётки, выбраться на свободу.
В амбаре у него стоял пустой ларь, в котором он держал то зерно, то муку. Рщига нашёл его впотьмах и, стараясь не производить шума, — сторожа не спали: доносился их разговор — поставил в угол. Осторожно встал на него и просунул руку в солому. Так и есть — конец подстропильного бревна, в которое упиралось стропило, подгнил и теперь шип стропилины можно было сдвинуть в сторону. Рщига поднатужился, но стропило не сдвинулось. «Ага, — подумал Рщига, — значит, держат пеньки сучьев, на которых лежат слеги обрешётки». Он стал приподнимать конец бревна, хотя это давалось с большим трудом, двигать в стороны, раскачивать. При одном раскачивании, слишком ретиво нажал, и стропило скрипнуло.
Сторожа стряхнули дрёму:
— Слышь, Гаврило, вроде скрипнуло? — спросил один голос.
— Где? — сквозь сон ответил другой.
— Там, в амбаре.
— Может, мостовник скрипнул...
— Бог знает. Пойти посмотреть.
— Сходи, а я здесь посторожу..
Рщига услыша шаги, крадущиеся около стен амбара. Сторож обошёл его кругом и вернулся на место.
— Показаллось, — сказал он своему товарищу, устраиваясь рядом на ступеньке. — Никого нет.
— Я те говорил, мостовник. Ходит, наверно, колдун.
Сторожа утихомирились, и Рщига продолжил свою работу. Ему удалось вытолкнуть конец стропила из паза и раздвинуть слеги, на которые была настлана солома. Он  потеребил трухлявую солому и вскоре в лицо пахнуло речной сыростью и туманом. Путь к свободе был открыт. Рщига высугнул в отверстие голову. В двух шагах ничего не было видно — такой густой был туман. Караульщики храпели на ступеньках. Их нечего было опасаться. 
Рщига выбрался на крышу и по неровно срубленному углу амбара осторожно, стараясь не шуметь, спустился на землю. Уже подойдя к реке, пожалел, что не поймал одну из лошадей, пасущихся на лугу, но возвращаться не стал. Радонежское   спало, купаясь в летнем тумане, и не знало, что в это время волхв Рщига шёл лесной тропой к Чистым ключам на встречу с Беляной.

7.
Вадиму не пришлось искать Лёху. Днём Копылов спм позвонил ему на работу, и они договорились, что он привезёт Вадиму к вечеру ещё пять подвесок.
К этой встрече Вадим решил подготовиться. Он отпросился с работы, разыскал Валерку, дал ему денег и велел купить на них водки, вина и хорошей закуски.
— Что отмечать будем? — осведомился Валерка, засовывая деньги в карман и глотая слюни от предвкушения веселья.
— Обмоем покупку. Сегодня твой дружок придёт, принесёт ещё золотишка. 
— Ясно, — ответил воодушевлённо Валерка, заржал и направился в магазин.
В голове у Вадима созрел, как ему казалось, хороший план. Теперь надо было претворить его в действительность. Никаких новых сил для осуществления своей задумки он решил не привлекать, полагая, что с задачей они справятся вдвоём с Валеркой.
Часов в пять Валерка принёс Вадиму целую сумку разной снеди и несколько бутылок вина и водки.
— Разоряешься, — посмеялся Валерка, облизывая губы в предвкушении  пиршества.
— Рубль потерял — два нашёл, — ответил Вадим, не раскрывая карт, для чего он так расщедрился, хотя по образу своему был прижимист. — Иди на Кооперативную, встреть там Лёху и приведи его сюда, — обратился он в Валерке.
— Не извольте беспокоиться, — приложил руку к голове Валерка. — Будет сделано.
«Ради стакана пойдёт куда угодно», — подумал Вадим о своём дружке, но ничего не сказал.
Валерка исполнил и это приказание и через час привёл Копылова.
— Один бы ни за что не нашёл вас, — сказал Лёха, отдуваясь от быстрой ходьбы и пожимая руку Вадиму. — В прошлый раз не запомнил как следует ваше местожительство.
Валерка подумал: «Бухой был, вот и не запомнил».
Вадим провёл Леху на терраску. Они сели на выцветший диван, несколько минут поговорили о чём-то незначащем, потом Вадим принёс деньги.
— Туь десять тысяч, — сказал он, кладя деньги на покрытый клеёнкой стол, и уставился на Лёху.
Тот вынул из кармана завёрнутые в обрывок газеты пять подвесок. Вадим достал свою, приобретённую в прошлый раз, и  сравнил новые с нею. Они были похожи как две капли воды. Он их сразу унёс в комнату, а Копылов тем временем свернул деньги  и положил в нагрудный карман пиджака, не забыв пришпилить булавкой.
Вернулся Вадим, сел на диван.
— Надо бы обмыть это дело, - сказал Валерка, обращаясь к Лёхе. — Как-то вы это не по-современному, не по-теперешнему.
— Я что, — ответил Копылов. — Я всегда... Давайте сбросимся. Только ещё в магазин надо слетать. Когда?
— Давай десятку, — немного помедлив, сказал Вадим. —У меня есть кое-какие припасы... Давай, Валерка, обслужи гостя.
Вадим был радостный и возбуждённый. Широкое лицо лоснилось от жары и расплывалось в добродушной улыбке.
Вадерка поставил на стол водку, несколько бутылок пива, стаканы и стал носить закуску.
Глядя на стол, так обильно и неожиданно заставленный разными закусками, Лёха проголотил слюну и отдал десять рублей Вадиму.
Часа через два в террасе было накурено, хоть топор вешай. Лёха, охмелевший и окосевший, мусолил в зубах изжёванный фильтр сигареты и, морщась от дыма, попадавшего в глаза, возбуждённо рассказывал:
— Ну, я ящик этот и прибрал. Думаю, что ему на поле валяться. Раскрыл его, а там эти... Они, видать, на какой-то проволоке держались, она соржавела, а золотишко осталось. Я подумал, что сдавать государству — не много ведь, своя рубашка ближе к телу... Ведь как бывает: находит человек вещь, и она становится его. Так и у меня: потерял человек сто лет назад вещь, а я нашёл, что я его разыскивать буду, чтобы вернуть? Фига два. Я взял себе.
— Ты всё правильно сделал, — произнёс Вадим и как бы между прочим поинтересовался: — И больше в этом ящике ничего не было?
— Ничего, — не моргнув глазом, ответил Лёха. —  Какая-то кожура от бересты.
— А куда же ящичек дел? — спросил Вадим.
— Выбросил. В лесу выбросил. Зачем он мне. Он поломанный сундучок-то этот был.
Когда стало смеркаться, Лёха засобирался  домой.
— Пойду, а то дороги не найду. Отяжелел я.
— В твои-то годы так говорить...
— Годы не годы. Изрядно выпил.
— Валерка тебя проводит до вокзала, — сказал Вадим и посмотрел на приятеля.
— Что за вопрос, — ответил тот. — Конечно, провожу. Мне по пути.
— Держи кость морского краба, — сказал Вадим, вцепившись пятёрней в руку Копылова. — До свиданьица. Так что остальное тоже приноси — договоримся. Цену я тебе даю сходную, дороже никому не продашь.
— Бусделано, — заплетающимся языком ответил Лёха и, пошатываясь, побрёл за Валеркой.
Им пришлось долго ждать электрички, и Валерка соблазнил Лёху чуть-чуть пригубить из взятой со стола у Вадима бутылки. Отвернувшись к краю платформы, они из горлышка осушили её, бросили в урну и закурили.
Подошла электричка. Валерка посадил Лёху в головной вагон и ушёл. Лёха сначала озирался по сторонам, пялил глаза в окна, стараясь разглядеть что-то в серой асфальтовой темноте, потом перевёл взгляд на входную дверь и успокоился. Машинисты включили моторы. Скамейки, пол, стёкла мелко задребезжали. Вспыхнули под потолком лампы. Леха огляделся. Вагон был почти пуст, не считая мужчины в кожаной куртке, сидевшего у окна и что-то искавшего в «дипломате», и трёх девушек и парня, сидевших невдалеке от входа и очень весело и беззаботно смеявшихся. Больше никого из пассажиров не было.
Лёха пощупал деньги в кармане пиджака, прижал их рукой, чтобы ощутить их пружинящую толстость, и привалился головой к косячку окна. Ему стало спокойно. Вагон монотонно гудел, чуть вхдрагивал, как во сне, ровно лился свет с потолка. Лёха закрыл глаза, безмятежный, счастливый тем, что всё так хорошо ему удаётся в последнее время. 
Он так и заснул с улыбкой на лице. Ему снился он, что он гуляет в цветущем, душистом лугу, звонком от пения птиц, жужжащих шмелей и пчёл, жизнерадостном от порхания разноцветных бабочек. И он набрёл на поляну всю жёлтую и блистающую от цветов. Он вгляделся, и оказалось, что цветы были золотые, лепестки были серебряные и в каждой чашечке торчал пестик, ну прямо, как подвеска с жуковиной — змеиной головкой. Лёха протянул руку, чтобы доторонуться до цветка, но тут из змеиной головки показалось жало и больно тяпнуло его в палец. Лёха закричал, не от боли — больше от страха и проснулся.
Вагон покачивало, он погромыхивал, за окном горели огоньки, много огоньков. Лёха оторопело смотрел на них, не понимая, где едет. Но тут машинист объявил: «Станция Мытищи. Следующая остановка станция Лосиноостровская». Сон сразу слетел с Копылова. Он бросился в тамбур. Через минуту электричка остановилась. Прошипел сжатый воздух, и двери раскрылись. Лёха выскочил на перрон. Было прохладно.Он запахнул пиджак и почувствовал что-то неладное. Дотронулся до кармана и не ощутил прежней толстости. Карман был пуст. Опустошённый Лёха сел на скамейку и достал сигареты. Во рту было скверно, было скверно и на душе.

8.
Виктор Степанович два или три дня возился с берестой, уйдя с головой в расшифровку таинственных знаков, написанных на ней. На вопросы жены отвечал невпопад, был сосредоточен и хмур. Маня знала, что так было всегда, когда муж был поглощён работой, и у него не всё ладилось. Поэтому она не придавала такому поведению супруга серьёзного значения.
Когда Виктор Степанович расшифровал знаки, содержание написанного поразило его. Он снял очки и потёр лоб руками. Потом задумчиво сидел, кусая кончик заушника, придвигал к себе бересту, удивлённо рассматривал неровные, будто обугленные края, старославянские буквы, титлы, кое-где полустёртые, и ещё больше удивлялся.
«Почему только два листка? — думал он. — Должны быть ещё, по крайней	 мере не меньше десятка. Это середина, какая-то глава из более или менее заполненного дневника, ведущегося нерегулярно, от случая к случаю... Величайшая находка, великое открытие! Притом это не Новгород, не его берестяные грамоты, а судя по событиям — это московское княжество в начальном периоде своего становления, Северо-Восточная Русь, правопреемница Руси Киевской. Это запись человека, пращуры которого, выходцы и Киева, ушли или в дружине князя, или гонимые местной знатью в вольные места на сверпо-восток, в дремучие леса, в болота, обретая свободу и физическую, и духовную... Что там говорить о гривне, которой цены нет? Золотое украшение времён Киевской Руси, вещь, принадлежавшая князю-воителю Святославу Игоревичу и отданная им за мужество, проявленное на ратном поле в битве при Доростоле на Болгарской землое, русичу Гориславу. Если бы таких берестяных страниц было бы с десяток?! Какой свет могли бы они пролить на отрезок времени, начиная с княгини Ольги и кончая, несомненно, Дмитрием Донским, а возможно и Иваном III. Частная жизнь той эпохи, дневник волхвов, ворожба и заклинания — это ж изумительно!.. Здесь и обычаи, и нравы, и фенологические наблюдения, предания, передававшиеся из рода в род, из поколения в поколение — и всё это у кого-то под спудом! Кто их хранит, кто их нашёл и где?»
Вошедшая в комнату Маня, чтобы пригласить супруна к ужину, внимательно посмотрела на Виктора Степановича, спросила:
— Что ты такой тихий? Удалось прочитать? — Она присела на стул напротив мужа.
Виктор Степанович с жаром принялся ей рассказывать о находке, о содержании грамоты...
— Откуда они у тебя? — спросила жена, выслушав рассказ Виктора Степановича.
— Вадим принёс. Помнишь, приходил такой раздобревший кооператорщик.
— Как не помнить! Он и раньше у тебя был несколько раз.
— Бывал, бывал, — задумчиво проговорил Виктор Степанович и горестно воскликнул: — Ещё бы листов пять-десять! Это ж научное открытие! Ведь они должны быть! И у кого-то валяются где-нибудь в сарае или в гараже. Это не должно пропасть! Надо спешить, пока не сожгли, не выбросили, не растеряли...
— Не расстраивайся, — успокаивающе сказала Маня. — Эти же нашлись! Найдутся и другие. Спроси у этого Вадима. Наверняка он не все тебе отдал.
— Ты права, — задумчиво проговорил Виктор Степанович, положил очки на стол и проследовал за женой на кухню.
За ужином Виктор Степанович размышлял про себя, рассеянно проглатывая пищу. Надо бы найти Вадима, полагал он, и  узнать, кто тот невежа, которому в руки попали столь ценные реликвии старого времени. Затем сходить к тому человеку, записать его рассказ, узнать место, где нашёл бересту.
«Черти полосатые, — ругался он про себя. — Коммерсанты, купчики, разбойники с большой дороги, ради наживы, алчности своей ненасытной готовы распродать, что угодно, кому угодно, как вас земля держит! Но почему так получается, что эту гривну, бересту нашёл не он, который знает, какую материальную и историческую ценность они представляют, а находит другой, которому дороже блестки золота, а не старый манускрипт, берестяная грамота, первоисточник знаний о жизни русского народа конца ХII, начала ХIY веков».
Виктор Степанович надеялся у Вадима получить адрес продавца гривны, а у того узнать — сохранились ли ещё куски бересты  с письменами. Вот было бы здорово, если бы сохранились! Где контора «лошадиного» кооператива, или офис, как сейчас стали называть представительство, Виктор Степанович, естественно, не знал. Не знал он и номера домашнего телефона Вадима, если тот имелся, и поэтому он решил сходить  нему домой и обо всём расспросить в личной беседе. Чтобы наверняка застать Вадима дома, надо идти или рано утром или вечером. Виктор Степанович выбрал первый вариант, полагая, что утро вечера мудренее.
В тот день он встал раньше обычного. Накануне сказал жене, что пойдёт к Вадиму выяснить кое-что о берестяном письме, а посему пусть она о нём не беспокоится и к завтраку не ждёт. Умывшись и побрившись, выпив стакан крепкого чаю, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить спавшую Маню, Виктор Степанович закрыл дверь квартиры и вышел на улицу.
Было по-утреннему свежо. Солнце уже поднялось над горизонтом и в его ещё не жарких лучах переливались разноцветными огнями капли росы на траве газонов. Было тихо, улицы были пустынными. Только у соседнего дома он заметил дворничиху бабку Веру, которая, проворно орудуя метлой, подметала мусор у подъезда.
В какой-то квартире на втором этаже распахнули окно, и Виктор Степанович услышал сигналы точного времени и голос диктора, который сказал, что московское время семь часов... Автобусы уже ходили, хотя с редкими в столь ранний час и неразговорчивыми пассажирами. На остановке пришлось немного подождать.
Сев в автобус, шедший из Афанасова, Виктор Степанович доехал до Кооперативной улицы и вышел. Здесь было многолюдней. Пассажиры, высыпавшиеся, как горох, из салона, спешили в основном на вокзал, стремясь успеть на электрички. Виктор Степанович перешёл на другую сторону улицы и стал спускаться вниз по тротуару. Перейдя по мостку Кончуру, свернул влево и зашагал вдоль ограды парка, бывшего Пафнутьева сада монастыря.
Где жил Вадим, он знал. Был у него несколько лет назад. Вадим собирал старинную утварь, иконы, книги и поэтому два или три раза приглашал служителя музея к себе домой, чтобы тот помог определить значимость и ценность той или иной приобретённой вещи. Но это было давно. А теперь, идя вдоль пыльной улицы, старался вспомнить дом, в котором когда-то побывал.
Кое-какие ориентиры он не забыл: колонку почти напротив дома и высокий тополь, старый, с облупившейся корой. Колонка стояла на месте, но тополя не было. «Спилили или сам сгнил», — подумал Виктор Степанович, всматриваясь в калитку и в видневшийся поверх разросшихся яблонь фронтон дома.
— Кажется, здесь, — сказал он сам себе и взялся за кольцо калитки. Она подалась лёгкому нажиму, скрипнула и открылась. Занялась густым лаем собака. Виктор Степанович шёл по узкой дорожке, мощёной мелким гравием и битым кирпичом, по сторонам которой росли невысокие кусты малины вперемежку с георгинами, и думал, что он верно определил дом. На лай собаки вышел мужчина, открыв двустворчатую, давно не знавшую краски, дверь террасы. Он был в майке, в спортивных брюках, с полотенцем в руках.  
— А-а, историк, — фамильярно и чуть свысока произнёс он и долго тряс руку Виктора Степановича. — Привет! Никак хорошие вести? - продолжал он после рукопожатия, испытующе глядя в глаза гостя. — Раз ни свет, ни заря пожаловал, значит, есть с чем приходить. Или я не прав?
— Хорошие или не хорошие, это как смотреть, — ответил Виктор Степанович, бросая взгляд по сторонам, ища место, где бы присесть, и не найдя, после непродолжительной паузы спросил: — Уделишь мне пару минут?... — и стушевался под пристальным взглядом хозяина дома. — Это наше дело пенсионерское — не надо спешить на работу, а тебе время...
— Хороший гость дороже всего, — перебил его Вадим. Он заулыбался, взял старика под руку и повёл в террасу. — Вот здесь на стульчике и посидим. Садись, и я присяду.
Виктор Стпанович сел на стул, огляделся по сторонам.
— А жена, дочь спят? — вполголоса спросил он, прислушиваясь к тишине дома.
— Эва! Я разве тебе не говорил? А наверно, и не говорил. Я развёлся года два назад. Жена нашла другого — золотого, дочка с ней осталась, а я вот один кантуюсь. — И он захохотал, показывая в уголке толстых губ блеснувшие золотые коронки.
— Я не слышал, что ты теперь  холостой. Не знаю — сочувствовать тебе или сожалеть.
— Сочувствия и жалости не надо. Всё хорошо. Баба с возу — кобыле легче. — И он снова хохотнул и резко закрыл рот, давая понять, что ждёт теперь новостей от гостя.
Виктор Степанович понял.
— Я долго не задержу тебя, — опять извиняюще проговорил он. С Вадимом историк чувствовал себя всегда неловко. Внутренняя энергия, напористые нагловатые глаза, голос и вся ухватка знакомого как-то принижали Виктора Степановича. Рядом с ним он ощущал себя не в своей тарелке. — Вот, — продолжал он, водружая на нос очки и бережно доставая из кармана пиджака тёмно-коричневый кусок бересты, — сия грамота...
— Разобрал, что написано? — голос Вадима, как показалось Виктору Степановичу, дрогнул, хотя лицо продолжало оставаться спокойным.
— Разобрал, однако, здесь о кладах ничего не сказано, — с чуть заметной издёвкой произнёс историк,  глядя на Вадима, но тот не понял скрытой иронии.
— Говори, говори! Я слушаю.
— Сама по себе эта береста — клад, которому цены нет. Клад не для вас, коммерсантов, а для нас, кабинетных червей, историков, лингвистов.
— Так что же ты... узнал?
— Я думаю, что твой приятель, или как его  назвать — нашёл горшок или ещё какой-либо сосуд, или что-то другое, где вместе с золотыми или серебряными предметами находились свитки бересты...
— Так ты думаешь, что, кроме той безделушки, что я тебе показывал, там были и другие вещи?
— Несомненно, хотя со сто процентной уверенностью  это нельзя утверждать. — Виктор Степанович поймал себя на мысли, увидев жадный огонёк, разгоревшийся в глазах Вадима, что собеседник неприятен ему. Вот ведь встречался раньше, а не замечал этого. А сегодня как бы заглянул в глубину его души и познал её, и ужаснулся. — Видишь ли, — продолжал он, — гривны встречаются в захоронениях, в курганах, оставленных нашими предками. В основном они представляют из себя обруч, одеваемый на шею. Эта же гривна несколько особая: она или порублена на куски, или состояла из семи, я полагаю, сочленений. Число семь в славянских верованиях...
— А короче? — прервал его Вадим.
     - Короче?.. Ты показал мне одну часть, должны быть ещё по  крайней мере,  шесть, — ответил Виктор Степанович, догадываясь, что хочет услышать кооператор. - Но для меня не это главное. Бог с ними, с золотыми вещами, ценность этой находки в другом - в кусках бересты. Это дневник не одного поколения русичей, живших в ХI - ХII веках, и краткие заметки о времени княгини Ольги и князя Святослава, видимо, передававшиеся из поколения в поколение. Уникальная вещь! Но у меня только два куска, а где остальные?
   - Может, на них и написано, где клад? - спросил Вадим, следуя своим мыслям.
      - Не знаю, всё может быть, - подыграл ему Виктор Степанович в надежде, что из-за этого Вадим из кожи вон вылезет, но постарается ему помочь в поисках берестяных грамот. - Дай мне адрес твоего приятеля, хочу узнать - сохранил ли он другие куски.
Вадим приподнял брови.
      - В том-то и дело, что я не знаю его адреса. Не знаю, где он живёт. Это залётный гастролёр. Нечаянно подвернулся, чтобы сбыть вещичку, и пропал. Где ж его искать!
    - Откуда хоть он?
    - Бог его знает. Я не спрашивал адреса. Мне один мой корешок притащил - по пьянке они познакомились. Тот сказал, что хочет сбыть одну вещичку золотую, показал её, а Валерка, мой приятель, ко мне его привёл. А ты знаешь моё пристрастие к таким штуковинам. Я купил. И совсем недорого.
    - Ты правду говоришь? - упавшим голосом спросил Виктор Степанович.
    - Зачем мне врать? Будь они у меня, эти куски бересты, неужели я бы тебе их не отдал. Эти же, что у тебя, кто принес?
    - Эти берестяные грамоты для науки важная находка. В Новгороде таких берестяных свитков и то не находили. Такие богатые страницы нашей истории могли бы прочитать!..
    - Повторяю тебе, - прижал руку к груди Вадим, - я сказал тебе всю правду.  Зачем мне туфту гнать! Я тебя давно знаю, ты меня никогда не подводил, что обещал, всегда делал. Никакого резону у меня тебя обманывать нет. Могу пообещать: если тот гастролёр появится вновь, порасспрашиваю его и сообшу тебе. Эта береста у него из кармана выпала, я её  подобрал, когда он ушёл. Если бы он при давал ей значение, он бы вернулся...
    - В том-то и дело, что никто, кроме специалистов, этой бересте значения не придаст. Жаль, очень жаль, - вздохнул Виктор Степанович. - Я так надеялся, что у тебя узнаю адрес того человека. Мимо таких вещей нельзя проходить. История нам этого никогда не простит. Знать, что у кого-то имеются исторические ценности и не предпринять мер? В крайнем случае, можно через газету объявить: «Кто нашёл берестяные грамоты, просьба откликнуться!»
    - Так тебе он и откликнется, держи карман шире! - усмехнулся Вадим. - Может, вместе с грамотами у него пуд золота лежит. Побоится он придти.
    - С милицией можно разыскать, - не унимался Виктор Степанович, красный от волнения. - Такое дело упускать нельзя. Он же вор. Украл достояние государства.
    - Так уж и государства. Ты не горячись, - Вадим проникся сочувствием к старику. - Подожди недельку. Я кое-какие меры могу предпринять Может, и разыщем того парня с берестой. Лады?
    - Спасибо. - Лицо Виктора Степановича просветлело. - Я тебе этого век не забуду.
    - Ну, какие благодарности. Свои люди...
    - А грамотку ты мне не оставишь? - несколько унижительным тоном спросил Виктор Степанович и просяще взглянул на коопратора.
    - Грамотку? Эту бересту? Оставлю. Она мне ни к чему. 
    - Ещё раз благодарю, Вадим. И... поищи того парня, Я тебя очень прошу. - Он схватил руки Вадима в порыве благодарности.
    - Обещаю, - самодовольно ответил Вадим.- Ты не волнуйся. Через недельку - другую я к тебе зайду, надеюсь, с хорошими новостями.
     «Пройдоха, - ворчал на обратном пути Виктор Степанович, вспомнив свой униженный тон в разговоре. -   Знает, наверное, того парня, а крутит».
     Оставшись один, Вадим, озабоченный, подошёл к окну, глядя в спину удалявшегося Виктора Степановича. Его посещение спутало все карты, которые в мыслях раскидал Вадим. Старику хватит ума пойти в милицию и оттуда начать поиски бересты. А такое в планы Вадима не входило, тем более, что старик подтвердил его мысль о том, что у Копылова должен быть значительный клад, а не только одна гривна.

    9.
     Вечером того же дня Вадим ждал Валерку. Он лежал на диване, на спине, закинув ногу на ногу, и крутил между пальцев золотую безделушку со змеиной головкой. На столе стоял приёмник, из динамика которого в комнату врывались слова старинного романса:

Ямщик, не гони лошадей, 
Мне некуда больше спешить...

      Валерка ему был нужен для дела, которое он задумал. Он не знал никого, при первых мыслях об этом, кому такое дело можно было поручить, кроме Валерки. Хотя на Валерку, как говорят, надёжа – лёжа, алкоголик, трусоват. На подхвате он хорош, а самочстоятельное дело, притом такое, поручить ему было бы опрометчиво. Не подвёл бы!
       Размышляя об этом дальше, Вадим радостно вскрикнул, ударив себя рукой по лбу, - он вспомнил ещё одну фигуру, которая наверняка подошла бы для задуманного им мероприятия
       Залаяла собака. «Наверное, он», - подумал Вадим о Валерке, встал с дивана, положил безделушку в ящик серванта и пошёл открпывать дверь.
     Вошёл Валерка, как всегда с независимым напускным видом. И одежда тоже говорила о независимом положении её владельца: обшарпанные джинсы с заплатами из чёрного хрома на коленях в виде винней, футболка с лихой надписью от плеча к бедру наискось: «Я не наркоман» и вельветовая кепочка с погнутым козырьком. Лицо потное, глаза увлажнённые и слегка красноватые, что дало повод Вадиму недовольно вместо приветствия спросить: 
   - Сколько пропустил?
 - Попрошу без вопросов, - попытался отшутиться Валерка, но, уловив недовольный взгляд хозяина, поспешно ответил: - Всего-то стакан бормотухи.
     - Оно и видать – со стакана так разморило. Сколько раз тебе говорил - не ходи ко мне пьяным!
     - Да я так, антигрустинчику чуть пригубил, - пытаясь оправдаться, смиренно ответил Валерка.
     - Деньги в кармане корячатся, - недовольно проворчал Вадим, - вот и пригубляешь. Сначала дела, а потом выпивон, понял?
     Валерка, чтобы не навлекать пущего гнева подельника, счёл за благо промолчать. Он сконфуженно сел на табурет и положил руки на колени, сосредоточенно поглядыая в окно.
     - Новости есть? - после недолгого молчания спросил Вадим.
Голос его остыл, и грузное тело, казалось, обмякло.
     - Пока никаких. Целую неделю в Хотькове околачивался, но Лёху не нашёл. Не знаю, где и спрашивать...
     - Он что – сквозь землю провалился?
     - Хрен его знает, может, и провалился. Как искать-то? В Хотькове тысяч тридцать, если не больше жителей, фамилию не знаем, где работает - тоже не знаем. Ничего не знаем, - Валерка незаметно вздохнул. - Да придёт он ещё, - уверенно сказал он, - Никуда не денется! Вот увидишь, придёт продавать новую висюльку. 
     - Долго ждать придётся. Ты его спугнул. Зачем нужно было деньги у него вытаскивать? Всё твои идеи дурацкие. И я тоже, старый дурак, пошёл на поводу у тебя - разрешил обчистить парня.
     - Да он бухой был, в сиську пьяный. Наверняка не помнит ничего. Я его хорошо накачал бормотухой.
     - Накача-а-ал, - передразнил Вадим. - Он теперь осторожничать начнёт. Может, нас будет подозревать. У него после грабежа мысли не в ту сторону побегут.
     Валерка снова вздохнул. Теперь не стесняясь, громко. Вадим в упор посмотрел на него. От такого пристального взгляда у того холодок пробежал по спине и ему подумалось, что Вадим может его ударить. И он невольно втянул голову в плечи.
     - Твоего Лёху ещё один челосек ищет, - произнёс Вадим, продолжая в упор смотреть на Валерку.
     - Ну и что из того? - не понял Валерка.
     - А то, что он может спутать нам все карты.
     - Это как?
     - А очень просто. Я тебе говорил, что у меня есть один знакомый, историк, бывший работник музея-заповедника, на пенсии он. Так вот, к нему  я ту безделушку относил. Он сказал, что вещь стоящая и место ей в музее...
     - Гм, - хмыкнул Валерка, - так уж и в музее?
     - Да, в музее. Я ему тогда и бересту отдал, которая у Лёхи из кармана выпала, чтобы он, значит, посмотрел, что на ней нарисовано. Я считал, что на ней план какой-то набросан. А сегодня утром он ко мне и заявился. Понимаешь, сам пришёл. Это случай из ряда вон выходящий. Никогда такого не было, чтоб без приглашения приходил... Давай, говорит, того человка, чья береста. У него, говорит, должны быть ещё такие берестяные куски. Под суд, говорит, его надо отдавать - такие исторические вещи скрывает. Милиция по нему плачет. Я и подумал, а вдруг старик в милицию пойдёт! Что тогда? Милиция начнёт копаться. Выйдет на меня, узнает, что я купил эту висюльку... Старик такой, он и в милицию пойдёт, как пить дать, пойдёт. Уж очень принципиальный.
     - И что надо? - Валерка уже догадался «что надо», но полагал, что это он должен услышать из уст шефа.
Вадим поднял на него глаза. В них горел знакомый Валерке огонёк.
     - Упредить его надо. Я говорю,  старик пойдёт в милицию, нас вытащат на свет божий... А потом, посуди сам, наверняка, как ты говорил, этот Лёха не всё нам показал, значит, у него этого самого золота ещё навалом. Зачем нам это упускать. Если старик расскажет - улыбнётся нам всё, что мы задумали. Понял, фрайер?!
     - Я на мокруху не пойду, - сразу растерял остатки опьянения Валерка, и руки его, лежавшие на коленях, стали подрагивать.
     - А тебя никто не принуждает, - тихо проговорил Вадим. - Что я тебя заставляю финку в ход пускать? Есть и другие способы чисто всё это сделать...
     - Не-е. Чужую жизнь на свою душу брать не буду. Я не по этому профилю. Гробануть кого могу, это мне два пальца, а прикастрюлить...
     - Не буду... Прикастрюлить, - передразнил дружка Вадим. - А есть ли у тебя душа-то? Ты давно её пропил. Заложил её и перезаложил...
     - Не хочу тянуть срок. - Валерка даже выпрямился на табурете, произнося эти слова. - Парить нары...
     -Уже сдрейфил, - рассмеялся Вадим. - Чудак! Несчастный случай и кранты старику. Я тебя не уговариваю, а просто советуюсь. Но если нужно будет, - станешь делать. Понял? - голос кооператора зазвенел: -  Я ведь могу вспомнить кое-что из твоих дел, что прошли мимо органов дознания. Они могут нечаянно и всплыть, если приложить руку. Бросить тебя в торбу для меня раз плюнуть.
Он посмотрел на Валерку. У того лицо из красного стало серым. - «Сопля. Руки трясутся... не от вина - от страха. Зря я ему сказал...»
     - Ты вот что... Я это так. На понт тебя брал. А ты в пузырь полез, сразу не разобравшись.
     - Так ты к стенке припёр.
     - Тебе тоже выгодно старика убрать. И у тебя рыльце в пуху... А для этого дела есть другие люди, у которых нервы покрепче. Не слюнтяи, как ты. Пойдём в гараж, заведём машину и сгоняем Яшку-сблочника поищем. А то в штаны наделаешь. 
     Вадим довольный, что разрешил мучавший его вопрос, громко рассмеялся, хлопнув пухлой рукой приятеля по плечу.
     Вадим, как был в спортивном костюме и импортных кроссовках, так и сел за руль видавших виды “Жигулей”. Валерка пристроился рядом на переднем сиденье и съязвил, ещё тая обиду на патрона: 
     - Столько дененг заколачиваешь, а ездишь на развалюхе, будто новую тачку не можешь купить!
     - Можно купить для понта иномарку, - ответил Вадим, - шикарнейшую, прешикарнейшую, можно гараж сделать с автоматическими воротами, можно... - Он замолчал, выруливая на дорогу, казалось, даже не обиделся на ехидные слова своего младшего сотоварища. А когда выехали на асфальт, усмехнувшись, продолжал: - Это только такие, как ты фрайера, как  появятся лишние деньги, стараются показать себя - смотрите, какой я гусь, каков миллионер, -  покупают автомашину. Да не отечественную, а иномарку. А если уж “Волгу” то последней модели, для престижу, значит... А того в толк не возьмут, что любому мало-мальски с глазами обывателю сразу видно - откуда у этого балбеса деньги появились? У нас, ведь, на кровные, трудовые многого не купишь. Значит, деньги неправые. А сказать, что тёща в долг дала - надо богатую тёщу иметь, а такие на дороге не валяются. Таких, может быть, на тысячу всего одна, может, одна на десять тысяч. Так что живи по средствам, как любой другой советский человек, а не высовывайся до поры, до времени, а когда время придёт, тогда и шикуй. Сколько на этом деле валилось и теперь ещё валится мелкого жулья, хотя и слабина вышла, - не перечесть. Поэтому я пока и езжу на этой развалюхе. Усёк, охламон!?
     Вадим усмехнуся, довольный произнесённой речью, посигналил ехавшей впереди автомашине, чтобы водитель уступил дорогу. И, выехав на проспект, покатил к вокзалу. Валерка больше не проронил ни слова, бесцельно глядя на мелькавшие за стеклом дома.
     У железнодорожного вокзала Вадим приткнулся вблизи «шайбы» - в недалёком прошлом пристанище любителей пива, - вышел из машины и пошёл к кафе “Дорожное”, где по обыкновению можно было застать Яшку-сблочника, пропивавшего «заработанные» деньги. За ним поплёлся Валерка.
      У оштукатуренной, покрашенной, но уже полинявшей от дождей стены здания, курили трое мужиков, по виду работяг, громко разговаривали, пересыпая речь отборным матом, громко смеялись и сплёвывали на замусоренный асфальт. Одного из них, Вадим узнал. 
     - Привет, кореш, - поздоровался он с ним.
     - А-а, кооператорам зелёный свет, - растянул губы в улыбке «кореш» и услужливо повёл рукой в сторону двери, как бы приглашая заходить, и осведомился: - Как работает частное предприятие?
     - В стадии становления, - отозвался Вадим и спросил: -  Ты случайно Яшку не видел?
     - Чашкина?
     - Его. 
     - Видел.
     -Давно?
     -Десять минут назад.
     - Где?
     - Где? На его коронном месте. В кафе сидит. Угощает своих корешков. И нам налил.
     - Видать, подработал?
     - Притом с большим наваром. Ступай в кафе, найдёшь Яшку-чашку.
   Поднявшись по выщербленным ступенькам кафе, Вадим толкнул когда-то стеклянную, а теперь заделанную листами жести, дверь, отчего она задребезжала, и вошёл в зал. Посетителей было немного. В кафе вином не торговали, но смотрели сквозь пальцы на тех, кто приносил с собой и из-под стола распивал принесённое, видимо, были рады и тому, что такой посетитель брал на закуску как минимум полпорции пельменей. В основном в этом кафе подкрепляли свои силы приезжие, хотя и местные заглядывали, в основном, кто работал рядом. Ассортимент блюд был небогат, но утолить голод было можно.
     За угловым столиком в тени занавески Вадим увидел Яшку, лениво развалившегося на стуле. Сбоку от него сидел мужчина в клетчатой рубашке, с наброшенным на плечи пиджаком. На столике стояли тарелки с недоеденным овощным салатом и бутылка минеральной воды. У ног Яшки лежала дерматиновая сумка, из которой высовывалось горлышко бутылки с алюминиевой пробкой. Персонал кафе знал Яшку как облупленного. Он не скрывал, за чем сюда приходит и это ему сходило с рук.
     Был он невысоким, но крепким угрюмым мужчиной лет пятидесяти семи, с широким лицом, на котором блестели плутоватые глаза. На левой щеке был шрам в виде полумесяца. В недалёкие годы он работал на железной дороге - укладывал шпалы и вбивал костыли, - повредил себе ногу и стал инвалидом. Пенсия была небольшой, и он подрабатывал случайными заработками. Говорили, что в молодости за убийство тянул срок в колонии, но сам он об этом никому никогда не рассказывал, хотя по тому, как он пересыпал свою речь блатными словечками, можно было подумать, что он эту лексику в местах отдалённых слушал не один год. В определённом кругу его знали как сблочника, то есть человека, промышлявшего кражей вещей у пьяных.
     Яшка сидел так, что видел всех входящих в кафе. Поэтому он сразу заметил Вадима, которго знал этак лет десять. Познакомились они на яме - месте хранения краденных вещей - у Валета, который каким-то образом был связан с Вадимом, отмотавшим свой срок в своё время за участие в подпольном развитии производства товаров ширпотреба. Заметил Яшка Вадима, но вида не подал. Вадим направился к его столику, взял металлический стул и присел, ни слова не говоря, напротив Чашкина. Яшка протянул руку Вадиму и улыбнулся, отчего беловатый шрам на щеке полез к уху.
     - Сколько лет, сколько зим, - сказал он, окидывая взглядом Вадима, - Привет, формазон. Рад видеть, А ты, Валерка, чего стоишь? Присоединяйся! Я тебе бормотушечки налью. Не завязвал, поди, я думаю? - Он потрепал Вадимова холуя по плечу, когда тот сел на стул рядом.
     Валерка ничего не ответил, продолжая делать насупленное лицо.
     - Я отваливаю, - поднялся со своего места Яшкин сосед, видя, что в этой компании, которая решительно обложила Чашкина, он лишний, и стал натягивать пиджак на широкие плечи.
     - Давай, Слон, - ответил Яшка. - Увидимся.
Слон ушёл. Вадим проводил его взглядом.
     - Твой знакомый? - спросил он  Чашкина. - Я у Валета его не видел.
     - Скокарь  молодой...
     - Шикуешь? - усмехнувшись, спросил Вадим, глядя на тарелки с  помидорами и ломтиками огурцов, щедро политыми сметаной, видно, по особому заказу. Спросил он это  с заметной иронией.
     - Где уж нам до шику, - скривил рот Яшка. - Хотя, впрочем, чегоэто я! - Он изрядно выпил и язык у него чесался. -  На днях валежника  одного шпотырнул. Добычлив был день. - Он сказал «добычлив», сделав ударение на первом слоге. - Интеллигент командировочный натрескался и прилёг вздремнуть в теньке в уголке заборчика... Взял я у него «дипломат», кольцо, пиджак, штаны стянул... Теперь на несколько дней хватит...
     -Значит, не завязал ещё?
     - Да это так, между делом, - махнул рукой Яшка.
     - Кольцо-то кому залимонил - Валету?
     - Кому ж как не ему. Ты краденное не берёшь.
Вадим ничего не ответил, барабаня пальцами по пластмассе столешницы.
Яшка сообразил быстро.
     - Тащи стакан, краснухи налью, - подмигнул он Валерке и толкнул его ногой под столом. - Как, пахан разрешает?
     У Валерки пересохло во рту, и он не стал себя упрашивать, тем более, что и «пахан» промолчал, выскочил из-за стола, чуть не опрокинув стул, и пошёл к стойке.
     - По делу или так? - спросил Чашкин Вадима.
     - По делу.
     - Я так и понял. Ни с того, ни с чего и чирий не вскочит. Большое дело-то?
     - Тебе хватит. 
     - Смотря, чтоделать.
     - Мешает мне тут один...
     - Ну-у.
     - Ну-ну! Ты что - соображать перестал?
     - Сообразил. Прикастрюлить  нужно?
     - Усёк наконец. - Вадим впился глазами в лицо Яшки.
     - Кто он?
     - Не дрейфь, жалеть, кроме жены, будет некому.
     - Может, и баба не пожалеет, - проговорил Яшка, вспомнив, как ушла от него жена, когда он получил срок.
     - Это не наша проблема, - сказал Вадим. - Так как?
     - Со  шмурами  не связываюсь,
     - Я знаю, что ты не возьмёшься.
     - Я нет. Я никогда за мокруху не брался.
     - Тогда подскажи. Я за этим и пришёл,,,
     - Подсказть можно. Однако дорого обойдётся тебе.
     - Я не жмот.
     - Напарник в курсе?
     - Так, по мелочи. Хотел ему поручить, но кишка у него тонка.
     - Правильно сделал. Заложит, если прижмут. Гастролёр лучше.
     - Есть на примете? - Вадим бросил быстрый взгляд на Чашкина.
    - Найду. Но сразу договоримся. Мне за посредничество пять кусков.
     - Сбавь! Такую цену заломил...
     - Да я что дурак крутить поганку за сто целковых! Ты ж куражный мужик. Что для тебя отвалить пять кусков! А потом, я попался на крюк. Очень башли нужны.
     - Уговорил. - Вадим незаметно для Чашкина вздохнул. В другом случае он бы поторговаался, но здесь не стоит - Яшка может совсем отказаться, однако всё же с некоторой долей сожаления, что Чашкин заломил слишком высокую цену за посредничество, сказал:
- За что обдираешь? Бомжа найдёшь какого...
     - Ни в коем разе. Большого доку. - Яшка плутовато посмотрел на собеседника.
     Вернулся Валерка со стаканом. Яшка достал бутылку из сумки, налил красного портвейна. 
     - Ты трезвенник, тебе не наливаю, - взглянул он на Вадима.
     - Правильно делаешь. Я за рулём.
     Яшка и Валерка выпили. Валерка достал из кармана замусоленную карамель, оторвал слипшийся фантик, конфетку положил в рот.
     - Богатый человек, - рассмеялся Яшка. - Ландирки с собой таскаешь, угощаешь бабцов? - Он проглотил ломтик огурца чуть ли не целиком, для порядку лишь хрястнув по нему раза три зубами.
     - Так, когда свяжемся? - Вадим нарочно зевнул, прикрыв рот рукой. - Мне без оттяжки нужно...
     - Завтра смотаюсь, договорюсь... Валерка, будь другом, сходи в ларёк, купи сигарет хороших, здесь одни термоядерные... - Яшка протянул Валерке десять рублей. - Не зря же я тебе стакан налил, а? - Он оглушительно захохотал, чем привлёк внимание посетителей кафе.
     Валерка поиграл желваками, засопел, поняв, что от него хотят отделаться на несколько минут, чтобы поговорить с глазу на глаз, но ничего не сказал. Молча взяв деньги. пошёл к выходу.
     - Сколько это будет стоить? - спросил Вадим, продолжая прерванный разговор.
     - Свою цену я назвал, а его не знаю. Приведу. договоритесь. - Он ткнул вилку в мясистый помидор.
     - После завтра можешь привести?
     Яшка ответил не сразу. Он ещё зацепил на вилку салата и только, как прожевал, ответил:
     - Давай через два дня. Я ж не знаю, какие у него обстоятельства. Может, он уже слинял куда. В любом случае я тебя буду через два дня ждать здесь, на этом месте, с ним или без него. А ты готовь алтушки.
     - Лады, - ответил Вадим и потянулся довольный, что дело почти улажено.
     - Я твоего отослал нарочно, - сказал Яшка.- Думаю, нечего ему много знать. А то закозлит  если чего...
- Правильно сделал... Так он ничего, но ... Сдуру хотел я ему это дело подкинуть.
     - Не будь лапшой. Он самая настоящая шестёрка,  на большее не способен. А мой амбал - верняк. Сделает в наилучшем виде - только плати.
Вернулся Валерка. Бросил на стол две пачки «Примы» и сдачу.
     - Лучше не было, - грубо сказал он.
     - Спасибо, друг, - снисходительно ответил Яшка, - Век не забуду.
     - Ну, мы пошли, - вставая из-за стола, произнёс Вадим, - Остальное решим после.
     - До встречи! - поднял руку ладонью вперёд Яшка. - Я тоже пойду. Размагнитился и хорошо.
В машине Вадим сказал Валерке:
     - Всё, о чём я тебе сегодня говорил, и о встрече с Яшкой забудь! Понял? - Он упёр взгляд в Валерку.
     - Понял, шеф. Будь спок, - ответил Валерка и облегчённо вздохнул: кажись, пронесло. Он будет выполнять разные поручения бугра, но только не такие, о которых они сегодня говорили.

10.
      Через два дня Вадим пришёл на условленное место. В кафе ни Яшки, ни его приятеля не было. Он посмотрел на часы - всё тик в тик, как подобает деловым людям. А Яшка опаздывал. Вадиму не хотелось здесь долго светиться, мозолить людям глаза, но что было делать? Он сел за угловой столик и для приличия, чтобы не выделяться из числа посетителей, взял бутылку лимонада местной кондитерской фабрики и тарелку гуляша с вермишелью, вилку и стакан. Делал это медленно, стараясь потянуть время.
     Только сейчас он сообразил, что более худшего места, чем это кафе, для совершения сделки подобрать трудно. Хотя народу и много, все мелькают, мельтешат, снуют, но всё равно тебя видят. Надо было собраться в тайном месте, где, чтоб никого. Впрочем, почему люди не могут случайно встретиться за столиком в кафе? «Моя мнительность»  - решил Вадим и перестал об этом думать.
     Погода стояла пасмурная, накрапывал дождь. Стёкла в кафе запотели, и ему не было видно, что происходит на улице. Но зато он не спускад глаз с входной двери.
      Валерку на этот раз он с собой не взял. И два дня назад он тоже  сглупил, поехав с ним к Яшке. Хорошо, тот поумнее оказался, два раза отсылал его с глаз подальше, и разговор получился без свидетелей. Подельник подельником, а всю истину ему знать нечего. Меньше знаешь - крепче спишь, вспомнил он расхожую фразу. Лишний свидетель - враг, мина замедленного действия. Всегда он осторожничал, а здесь лопухнулся.
     Так размышляя, он просидел с четверь часа и уже подумывал - не смотаться ли ему отсюда, а то слишком подозрительно сидеть с остатками гуляша и никак их не осилить. В очередной раз задребезжала входная дверь, впуская новых посетителей. Вадим облегчённо вздохнул: вошёл Яшка с высоким мужчиной в парусиновой штормовке с наброшенным на голову капюшоном. Лицо было трудно разглядеть под ним, виден был только рот и подбородок. Болоньевая куртка Яшки и штормовка его приятеля были мокрыми - на улице шёл сильный дождь.
     - Давно сидишь? -  вместо приветствия спросил Яшка и, не дожидаясь ответа, шепнул приятелю: - Это тот, кто нам нужен. Тётя Дуся, - обратился он к протиравшей столы женщине, - принеси три стаканчика и чего-нибудь зажрать.
     Тётя Дуся протёрла стол и, ни слова не говоря, принесла чисто вымытые стаканы и на подносе три порции горячих сосисок с капустным гарниром, овощной салат  и хлеб. 
      «А в меню нет сосисок, - подумал Вадим. - Вот тебе и Яшка-сблочник - везде блат заимел». 
       Он не знал, что тётя Дуся была племянницей его матери.
      - Сейчас перекусим и за дело, - ворковал Яшка, доставая из нагрудного кармана бутылку водки.
     Вадим рассматривал Яшкиного приятеля. Тот откинул капюшон и молча брал с подноса тарелки и расставлял их на липком столе. Был он худощав, лысоват, на лице заметно выпирали скулы. Лет ему было не меньше сорока пяти. Вадим обратил внимание на длинные руки, костлявые, но сильные,  с широкой пятёрнёй. Эти руки знали тяжёлую работу. «Вообще-то, - отметил Вадим, - вполне заурядное, ничем не запоминающееся лицо. - Тем лучше, -  сказал он сам себе. - Таких сотни мелькают на улице».
     Яшка сорвал с горлышка бутылки пробку, налил стаканы до половины, поднял свой.
     - Со встречей, - провозгласил он и, не дожидаясь остальных, одним махом вылил водку в широко открытый рот.
     - Во, стерва, - подумал Вадим. Одни ухватки чего стоят». Он был без машины и решил поддержать компанию. Поэтому, поморщившись, выпил, шумно выдохнул и подцепил на вилку ломтик огурца.
     - Не привык к нашей отечественной, - усмехнулся Яшка, поглядев на Вадима. - Наверное, коньяки пьёшь?
     - Бывает, - ответил Вадим.
     Несколько минут все трое, уткнувшись в тарелки, усердно закусывали. Очистив тарелку с сосисками, Яшка ладонью вытер сальные губы, поковырял обломком спички в зубпах и, придвинувшись к Вадиму, тихо произнёс:
     - Теперь к делу. Корешка моего, - он кивнул на человека в штормовке, - кликают Шплинтом.  Маленькая есть такая загогулинка в болте, но очень важная. Он выполняет разные  мелкие поручения по заказу. Дело своё делает и ложится на дно. Твою задачу он понял. За неё берётся. Нерешённый вопрос - бабки.
     За всё	 время пребывания в кафе Шплинт не признёс ни слова. Сначала он молча пил, потом молча закусывал. Теперь молча переводил взгляд с одного соседа на другого.
     - Так сколько? - вполголоса спросил Вадим, бращаясь к Шплинту.
 Но тот молчал, будто воды в рот набрал.
     - Он что у тебя - немой? - обернулся кооператор к Яшке.
     - Нет, с языком. А цена повсеместная, в наших кругах известная, - нараспев проговорил Яшка. - Гони двадцать кусков и точка.
     А ты что - адвокат? - сузил глаза Вадим. - Что за него говоришь, раз он с языком? - Негодование тошнотворным комом поднималось из глубины вадимовой души. Какая-то шушера будет перед ним ломаться, как тульский пряник. Молчаливый Шплинт был ему не по душе. Он не любил молчпаливых. Такие любую пакость могут сотворить. Хоть бы слово сказал. Сидит, как кукла. А потом подумал: «А что это я взвинчиваю себя. Это же падаль,  отребье. Я что  с ним торговаться буду!?»
     - Двадцать, так двадцать, - хмуро ответил он. – Но деньги потом, после всего
     - Так задаток давай, - проговорил Яшка.\
     - Обойдётся без задатков. - Вадим стал обретать уверенность, которая так некстати покинула его.Чего с этими фрайерами церемонится. - Дело сделаете, плачу полностью.
     - А мне за посредничество  сейчас, - выдавил сквозь зубы Яшка. - Я своё дело сделал - свёл вас.
     Тут впервые за всю беседу Шплинт нарушил молчание. Он разлил всем остатки водки. Обхватив длинными пальцами стакан, прорычал грубым пропитым голосом:
     - Аванс не нужен. Так всё сделаю. - Голос был негромким, но чувствовалась в нём внутренняя уверенность и некий, как уловил Вадим, оттенок пренебрежения. – Но, если потом кто курвиться будет, - он сделал паузу и исподлобья  посмотрел на Вадима, - на дне моря сыщу.
Он махом опрокинул стакан в рот и стукнул дном об стол.
      - Ты что – рехнулся? - ответил Яшка. - Ты за кого нас принимаешь, - за бесогонов, болтунов?
     - Заткнись, Яшка! - Шплинт смерил его презрительным взглядом и обратился к Вадиму: - Покажешь мне... своего... остальное - моя забота. В пятницу встречаемся здесь же сразу после десяти утра. Деньги принесёшь сам. - Шплинт сдвинул брови к переносице: - Без разных посредников.
     - Ну,  что ты, корешок! - обиделся Яшка, поняв, о чём подумал Шплинт. - У нас такого в жизни не было, чтоб...
     - Это я так, на всякий случай, - ответил Шплинт.
     - В пятницу, так в пятницу, - сказал Вадим. - Чем быстрее, тем лучше.
    - Тебя Вадимом зовут? - обратился к нему Шплинт.
     - Да, а что?
     - Слетай за бутылкой! Обмоем это дело.
    Вадим встал со стула, но Яшка его вновь усадил.
     - Не надо ходить, сиди! Тётя Дуся, - позвал он уборщицу.
Та мигом подошла.
     - Давай деньги, - протянул Яшка руку к Вадиму.\
    Тот протянул десятку.
     - Возьми,- втиснул Яшка красную бумажку в руку уборщицы. - Припасы у тебя, надеюсь, есть, - он подмигнул ей. - Неси давай, сдачи не надо. Только сама знаешь - поаккуратнее.
     В конце этого дня Вадим издали показал Шплинту Виктора Степановича, когда тот выносил мусорное ведро, чтобы высыпать в машину.
 
11.
      Утром князь Даниил встал рано. Из серебряного рукомоя ополоснул лицо, вытерся расшитым полотенцем, надел лёгкую рубаху и вышел на волю.
      Над Радонежским поднималось горячее летнее солнце. От пруда, вырытого недалеко от боярских хором, тянуло утренней прохладой, запахом ряски и ещё чем-то болотным. Трава стояла налитая, тугая и зелёная, ждавшая недальнего своего часа, когда ляжет под косу, а потом запах свежевысушенного сена будет долго гулять по округе и будоражить селян сладким благоуханием. А пока луга вдоль Пажи звенели. Этот звук, происходивший от движения крыльев множества насекомых, говорил, что лето в самом разгаре, самая пора благодати для души человеческой.
     - После лёгкого завтрака - князь не любил утром обременять желудок лишним - Даниил Александрович потребовал привести к нему волхва.
     Находившийся рядом Иероним ответил:
 - Утёк волхв. Разворошил на амбаре солому и утёк.
     -  Удрал! - вспылил князь. - Кто его предупредил?
    Иероним молчал. Боясь навлечь на себя гнев князя, он не сказал ему о том, что ночью волхв был пойман и посажен в амбар.  Он прикусил губу, когда проговорился, что убежал волхв из амбара, однако князь этого не заметил.
     - Кто его предупредил? - продолжал горячиться князь.
     - Это он, пёс, - сказал Иероним, указывая на боярина Никифора, молча стоявшего у порога, - распустил язычников. Это он своим слабоволием не позволяет укрепиться вере христовой в Радонежском.
     Никифор продолжал неподвижно стоять, теребя кисти на поясе рубахи, что говорило о его волнении, хотя лицо было спокойным
     - Твой отец, княже, - обратился он к Даниилу, - Александр Ярославич, был твёрд в решениях своих и мудр. Не помыслив здраво, он никогда не поспешал.
     - Правду говоришь, боярин. Батюшка не делал опрометчивых шагов. – И, обращаясь к Иерониму, князь насмешливо сказал: - А ведь не гоже в гостях хулить хозяина, а?
     Иероним отвернулся к окну и ничего не ответил. Видно было из-за спины, как вздрагивала его борода.
     - Седлайте коней! - вскочил с лавки Даниил Александрович. - Едем на требише.
     - Я тоже, - сказал Иероним, оборачиваясь. - Едем на поганое. Божницу идолопоклонников надо сравнять с землёй, развеять, сжечь!
     Иероним был зол на волхвов. Воспитанный в духе слепого повиновения христианской вере, он не терпел инакомыслия. Всё, что было против христовой веры, должно было быть уничтожено, потому что не имело права на существование. Князь же, хоть и молод был, но разумен и понимал, что крутыми мерами веру предков не истребишь, а народ озлобишь, да и надо ли князю кровью истреблять старинные обычаи, когда естьдругие пути.
     - Веди нас, Никифор, в рощу!  - вскричал князь и сел в седло.
     Приехали на жрище. Оно представляло из себя круглый холм, поросший дубами. Вершина оканчивалась поляной, на которой была кумирня -  на утрамбованной, очищенной от травы площадке, стояли деревянные боги, с усами, покрашенными красной краской. Площадка была обведена канавкой. В центре стоял жертвенный стол.  Было тихо, лишь дубы шелестели жёсткими листьями. Князю показалось, что они шептали: «Вы зачем пришли? Зачем пришли?!»
     Он несколько секунд молча сидел в седле, уронив поводья. А Иероним кипятился, бегая по поляне, задрав рясу:
     - Поганище разметать, болванов низвергнуть и послать по реке, как было при князе Володимере...
     Князь объехал капище, а потом стегнул коня.
     - Поехали!
     - А идолище? - спросил Иероним, в недоумении подняв глаза на князя.
     Князь ему ничего не ответил, а боярину Никифору сказал:
     - Собирай народ на площадь. Всех собирай - и старых, и малых.
     - Выполню, как сказано, княже, - ответил боярин и во весь ход поскакал к Радонежскому.
     Ударили в колокол. Его тягучий звон прокатился над окрестностями. Из полуземлянок, изб повыскакивали люди.
     - Пошто трезвонят, али что случилось?
     - Князь приехал, что-то решать миром надобно.
    Народ радонежский собирался на торговую площадь. Стояли на жаре, не расходясь, ожидая князя, перебрасываясь короткими словечками. Были и подростки, которым надоедало стоять как вкопанным, и они возились, тузили друг друга кулаками. На них шикали взрослые, останавливали. В глазах некоторых было ожидание неминуемой беды или несчастья. Мужики постарше держались степенно, пряча тайные ожидания в душе. С утра по селу разнеслась печальная весть -  Рщигу поймали и хотели судить за его волхования и веру, но он сбежал.                    
     На высокое крыльцо вышел князь в белой длинной рубахе с красной вышитой каймой по подолу, по рукавам и вороту. На поясе висел небольшой нож в серебряных с чернью ножнах. На каблучках мягких сафьяновых сапожек были набиты подковки и при ходьбе цокали.
     Оглядев собравшихся, Даниил Александрович повёл такую речь:
     - Ведомо мне, что вы, холопы мои, в церковь божию не ходите, а норовите ходить в дубравы, где предаётесь разным пакостям и грхопадению. Справляете разные богопротивные требы, поклоняетесь истуканам, кровью жертвенных животных мажете своему идолу губы, дабы насытить его.
     Народ, сняв шапки, молчал. Довольный речью, Иероним теребил на груди рясу, продолжая внимательно слушать князя.
     - Где Рщига - холоп мой!? Где  он - попирающий веру христову, отвращающий вас от истинного Бога? Ушёл в лес от суда моего?! Я вас казнить не буду, но вы выполните волю мою, - Даниил Александрович примолк, обвёл глазами безмолвствующий люд радонежский. - Я приказвываю вам дорогу, что ведёт из Москвы в Переяславль провести через Радонежское, и должна она пройти через ваше идолище. А пока я остаюсь здесь, в Радонеже. И от каждого дыма вы будете носить оброк мне и слугам моим: молоко, мясо, птицу, яйца, рыбу, мёд, зелень и прочая и прочая. И будете носить столько дён, сколько будете строить дорогу и столько дён я буду стоять у вас на постое.
     - Батюшка, помилуй! - бросился ему в ноги старшина Заречной слободы. -  Скоро урожай снимать. Сил у нас нет на дорогу.
     - Бог даст вам силы, - ответствовал князь. - И ума прибавит. Срывайте холм, мостите дорогу! Вот моя вам воля!
     - Княже, - наклонившись к его уху, молвил Никифор, - народ крепко верит в своего Даждьбога. Не посмеет он свергнуть его. Для него проще навлечь княжескую немилость своим ослушанеием, чем изрубитьв щепы своего идола.
     - А ты поступи, как пращур наш великий князь Киевский Владимир, когда крестил Русь, - с лёгкой улыбкой сказал Даниил. - И ослушания не будет,  и воля моя выполнена будет. Прикажи отрокам своим зацепить за шею деревянного бога верёвкою и низвергнуть наземь, да пусть лошади проволокут его в пыли по всему Радонежскому. Посмотрим, будут ли метать Перун со Сварогом свои молнии на сделавших сие дело.
     Никифор поклонился пошёл выполнять волю князя.
     Народ, ропща, начал расходиться. Никифор собрал полтора десятка холопов, отроков из своей малой дружины и повелел низвергнуть идола и протащить его по Радонежу. Одновременно приказал рубить дубы.
     - Остальное жители сделают, - провозгласил он.
     - Молод ты, князь, а мудрости великой, как отец твой Александр Ярославич, - сказал Даниилу Иероним, когда они вернулись в хоромы боярина. - И живота никого не лишаешь, и людей не разоряешь, а дело своё делаешь. Отпусти меня на Хотков погост, в церквицу Покрова Богородицы, посмотрю, как там живут.
     - Езжай, отче, - ответствовал князь. - С Богом!
     Через две недели мощёная осиновыми мостовинами дорога, спрямлённая усилиями радонежцев, пролегла через село. Где был холм, там стало широкое место и теперь по нему, вдавливая пыль, катились колёса телег и глухо били мостовины кованые копыта лошадей.
     Как только работа была закончена, князь с ценными подарками и оброком уехал в Москву, а Радонежское продолжало жить своей жизнью. На другой поляне дальше к лесу, точно по волшебству, вырос ещё один Даждьбог, и опять многие жители стали приносить ему жертвы и почитать его, как почитали ранее.
     Никифор Рысь долго сожалел, что так случилось. Ведь не мешал Даждьбог справлять оброк и другие работы и повинности, но теперь он потерял и хорошего кузнеца в лице Рщиги и врачевателя.

12.
     Виктора Степановича похоронили по православным законам, правда, в церкви  не отпевали, а служили панихиду дома и хоронили на старом городском кладбище, где покоились близкие его родственники. Тело его нашли ранним утром в Кончуре и было дано определение этому происшествию как несчастный случай. После девяти дней, когда Маня справила поминки, пригласив многочисленную родню, однажды в первой половине дня к ней в квартиру позвонили. Она заглянула в глазок и на площадке увидела рослого милиционера. Приоткрыла дверь и вопросительно посмотрела на звонившего.
     - К вам можно? - вежливо спросил милиционер, выжидательно поглядев на Маню.
     - Проходите, - нерешительно проговорила она, пропуская гостя в коридор.
     - Оперуполномоченный старший лейтенант Проклов, - отрекомендовался он, раскрывая удостоверение. - Я по поводу смерти вашего мужа... здесь некоторые обстоятельства всплыли, - он закашлялся, заметив, что скаламбурил. - В общем мне надо выяснить несколько моментов... задать вам несколько вопросов, - уточнил он.
     - Проходите, пожалуйста, - Маня проводила Проклова в комнату, отодвинула от стола стул, приглашая его присесть.
     Старший лейтенант снял фуражку, положил её на стол в сторонку, пригладил волосы и окинул взглядом комнату. Обстановка в ней ничем не выделялась от сотен других, где жили со средним достатком люди: ковёр на стене, диван, стол, телевизор, сервант, шкаф. Никаких излишеств, если не считать в соседней комнате больших полок с множеством книг.
     Маня села напротив, отодвинувшись от стола. Лицо ее было серым, глаза запали, и вся она казалась поникшей, как куст георгин, которому поутру в листья ударил мороз.
     - Вы знаете, - начал старший лейтенант, - открылись новые обстоятельства в деле погибшего, и нам представляется, что это не несчастный случай , как полагали раньше, а убийство.
     - Убийство?- вздрогнув, переспросила Маня.
     --Да, да. На шее были обнаружены следы удавки. Эксперты полагают, что прежде чем утопить вашего мужа, его задушили.
     Слеёы покатились из глаз Мани. Она вытерла их платком.
     - Поэтому, - продолжал старший лейтенант, - надо выяснить, может, кому-то было выгодно убрать Виктора Степановича, может, он кому-то мешал, какими-то своими действиями предопределил случившееся.
     -  Да что вы! - воскликнула Маня. - Кому мы нужны! Мы жили по-стариковски тихо, никому не мешали. Он был у меня чудаковатый. Всю жизнь проработал в музее и на пенсию ушел - работу не оставил, я в том смысле, что он и дома продолжал заниматься изысканиями в области истории и краеведения. Печатал свои статьи в газетах. Гостей мы редко принимали. К нему захаживали или старики, его друзья, или те, кому нужна была помощь, консультация по вопросам истории, кто-то, может, обнаружил старую рукопись, фотографию, монету, икону… Но это раньше, а в последний год никто, можно сказать, и не заходил.
     -  А с музеем он поддерживал связь?
     - Я бы не сказала. В музей, когда он… умер, я сообщила, но из начальства никто на похороны не пришёл. Были две сотрудницы-пенсионерки, с кем он когда-то работал. Много времени прошло, как он ушёл на пенсию, больше пятнадцати лет, его уже никто из молодых не знает…
     - Из его вещей ничего не пропало? Ведь он собирал старинные вещи, монеты? Когда он ушёл из дома, в тот день… он ничего с собой не брал?
     - Всё на месте, я смотрела. И тогда с собою он ничего не брал. Он ведь в магазин пошёл. Деньги, что на молоко я ему тогда дала, при нём были, все до копейки, в кармане пиджака лежали…- она снова вытерла набежавшие слёзы.
     - Скажите, обыкновенно он в какой магазин за молоком ходил?
     - Да в свой, тут не далеко, у нас нет специализированного, молоко продают в обыкновенном продуктовом магазине.
     - Он самый близкий к вам?
     - Да, ближе всех и удобнее до него добираться.
     - Что же он тогда в центр города ходил?
     - Молоко не всегда бывает, может, в тот день не было, он и поехал на Клементьевку или в центр.
     - Я проверял. Судя по накладным, в тот день молоко в ваш магазин завозили. Утром оно было. И в то время, когда ваш муж уходил, оно имелось в продаже. Кончилось под вечер. А скажите, не мог он сразу поехать в центр за молоком?
     - Зачем, если рядом есть. Он не молодой бегать по городу. Денег лишних у него не было. Другого чего я ему брать не наказывала.
     - Он не скрывал от вас ничего?
     - А чего ему скрывать! Вся его жизнь - это дом, да его увлечения…
     - Может, он на встречу с кем поехал?
     - Не знаю. Он всегда говорил, если куда уходил, говорил на какое время уходит, когда придёт. Он был принципиальным человеком, и если обещал, то выполнял обещанное.
     - Может, пьяная ссора?
     - Да что вы! Он не пил.
     - В желудке не обнаружено спиртного…
     - Он был миролюбивым человеком, от скандалов  старался уходить… И он всегда обо всём мне рассказывал. За неделю до смерти он ходил к одному человеку, так он меня, как обычно, предупредил, и пришёл вовремя.
     - А что за человек, к которому он ходил?
     - Я его плохо знаю. Зовут его Вадим, сейчас он как бы председателем кооператива работает… Раза три он был у нас за последние три-четыре года. Он занимается сбором различных предметов старины, Виктор Степанович консультировал его по отдельным вопросам. Заходил он к нам дней десять назад…
     - Зачем он приходил?
     - Тоже за консультацией. Вот, - Маня поднялась со стула, прошла в другую комнату и вернулась с двумя свёрнутыми в трубку жёлто-коричневыми с неровными краями свитками, - Вот… эти куски принёс он и попросил прочитать, что здесь написано.
     Проклов внимательно рассматривал будто обугленные свитки. Видно, они были отреставрированы, потому что на их поверхности явственно проступали хитросплетённые буквы.
     - И прочитал Виктор Степанович?
     - Прочитал и очень расстроился.
     - Чем же?
     - Переживал очень. Это вроде старинного, очень древнего дневника, как  он мне рассказывал, ХIII - XIY век, очень много  интересных сведений о жизни того времени. Муж говорил, что эти куски по находящейся на них информации ценнее Новгородских  берестяных грамот. А  переживал оттого, что недостаёт других кусков, и он не знает: то ли их не было, то ли  они прпопали, когда их нашли. Вот он и пошёл к Вадиму узнать - не может ли тот раздобыть недостающие кусочки.
     - И что ему тот ответил? 
     - Сказал, что он их где-то нашёл, что они ему не нужны и пусть Виктор Степанович оставит их у себя, и что других у него нет.
     - А не могли эти куски бересты послужить причиной смерти вашего мужа?
     - Да что вы!.. Хотя не знаю…- после непродолжительного молчания, подумав, сказала Маня, - Муж сердился, что такие вот уникальные находки попадают в руки тех, кто не разбирается в их ценности. Переживал, что не может найти того человека, кому они принадлежали, чтобы узнать место находки… Может, думал, такие куски ещё  имеются…
     - Вы можете назвать мне адрес этого Вадима кооператора? - спросил Проклов.
     - Я не знаю, и муж-то знал плохо, а я совсем не знаю. Виктор Степанеович говорил, что Вадим живёт в своём доме где-то за третьей горбольницей, в том районе, а точнее я не могу ответить.
     - А вы не можете отдать мне эту бересту? - спросил Проклов, вертя в руках тёмные куски. - На время и под расписку, конечно,
     - Это очень ценная находка, - неуверенно сказала Маня. - Я даже и не знаю…
     - А что написано на них, вы знаете?
     - Со слов мужа мне известно, что здесь  записи, характеризующие уклад тогдашней жизни, обычаи, нравы… Поэтому Виктор Степанович и расстроился, узнав, что больше нет таких кусочков.
     - Насколько я понял, здесь какие-то отрывочные сведения?
     - По-видимому, так. Это, наверное, середина. Во всяком случае, ни конец, ни начало.
     - Интересная находка,  - проговорил Проклов. - Так вы мне не ответили - отдаёте вы мне эти кусочки?
     -  Пожалуй. Они мне не нужны. Только… если хозяин, то есть Вадим, попросит их вернуть?
     - Скажете, что они в млиции. Вот номер моего телефона. - Проклов начеркал цифры в блокноте и вырвал страничку. - Возьмите! Если что прояснится, мы вам сообщим, а если вы что-нибудь вспомните, звоните мне. До свидания, - попрощался он, беря со стола фуражку.
     Маня проводила его до порога квартиры, посмотрела в открытую дверь, как он спустился по лестнице,  и защёлкнула замок.
     «Что мы имеем? - размышлял старший	 лейтенант, идя к машине, которая ждала его в переулке. - Не особенно густо. Можно сказать, совсем ничего. Береста - это интересно, но не из-за неё же убили старика?  Конечно, эту версию тоже надо проверить. Возможно, жена убитого всего и не знает. Ну, приходил кооператор, разговаривал с Виктором Степановичем, однако не присутствовала при разговаоре, а муж всего мог ей и не говорить… Он помогал этому Вадиму  в деле реставрации и определении ценности тех или иных историеских предметов. Видимо, этот кооператор -коллекционер. Значит, он знаком с барыгами, а это уже о чём-то говорит. Надо с ним встретиться,  ещё поговорить со старушками, которые работали вместе с Виктором Степановичем».

  13.
     После того, как в поезде у него украли деньги, Лёху не покидало чувство беспокойства. Ему казалось, что кража не была случайной  - кто-то за ним следил. А кто мог его выслеживать? О том, что он нашёл сундук, не знала даже жена. Знали, или догадывались о его багатстве только те, кому он продал золотые вещички - Вадим и Валерка. Вадим, правда, произвёл на него впечатление человека вполне серьёзного, делягу, но не вертихвоста. Однако, чем чёрт не шутит, когда Бог спит. Валерка - малый вороватый, разудалый. На него положиться нельзя. Если вместе спать будешь ложиться - спрячь ценное под голову. Стащит и будет божиться, что не он. А не пойманный  не вор.
     Чем больше он думал о своей пропаже, тем сложнее и запутаннее казалась его история, и чувство обеспокоенности, а подчас и страха, не проходило. Сознание того, что у него находится неслыханное богатство, возвышало его в глазах своих, но чувство того, что он не может им распорядиться, как ему хочется, чтобы жить в довольстве, обескураживало. И теперь он не может спать ночами, обуреваемый мыслями о том, что его клад могут похитить. По вечерам он даже не стал мастерить в своём сарайчике, купленном по случаю у знакомого, в котором был вырыт погреб и хранились разные соленья и варенье с картошкой.
     Однажды он запоздал после работы. Его и ещё двоих напарников мастер попросил задержаться, чтобы отремонтировать срочно барахливший двигатель бульдозера - предстояло выезжать по важному делу - пообещав за это расплатиться пол-литром спирта, кроме денег за сверхурочные. Все трое обрадовались такому обстоятельству. Двигатель починили и на радостях, что пьют на халяву, здесь же на заводе, в раздевалке, два раза пропустили по сто пятьдесят под скромный закусон в виде заветренной корки чёрного хлеба,  малосольного огурца  и небольшого кусочка жёлтого солёного-пересолёного сала - остатков от обеда.
     Выпитое не разобрало Лёху. Он был втянут в это почти ежедневное питиё спирта, водки или красного вина, и шёл к проходной в состоянии раскованности и лёгкого веселья. Миновав проходную, он остановился у развилки в нерешительности: то ли идти пешком через весь город, то ли дождаться автобуса.
     «Буду ждать автобус», -  решил он и хотел уже идти к остановке, как неожиданно рядом притормозила машина. Открылась дверца, и мужской голос спросил:
     - Приятель, как проехать на Горжевицкую?
     Ещё бы Лёхе не знать эту улицу! Он рядом жил. Он нагнулся, чтобы ответить,  но не успел сказать и слова. Протянутые из салона крепкие руки схватили его за шею под затылком и потянули в машину. Кто-то сильный, сзади, подхватив под ляжки, втолкнул в «Жигули». Крепкая рука больно сдавила ему горло, и грубый голос сказал:
     - Будешь вертухаться, чичи протараню, - и перед глазами мелькнуло лезвие ножа.
     Сел малый, толкавший Лёху снаружи, и машина тронулась.
     Лёха оторопело застыл на заднем сиденье, сдавленный двумя  здоровенными парнями. Сидевший справа был с квадратным красным лицом, на котором поблескивали небольшие глаза. Нос, курносый и маленький, никак не гармонировал с обличьем  парня. Широкий пиджак не скрывал сильных мышц. «Шкаф», - сразу окрестил его Лёха. На сидевшим с левой стороны была чёрная хромовая куртка с кармашками на молниях. Вёл машину рыжеватый парень  с папиросой в уголке губ, одетый в джинсовую курточку. Лица его Копылов не видел, видел только квадратный стриженный затылок. Рядом с водителем  посапывал низкорослый худосочный парень, не раскрывавший всю дорогу рта. «Шкаф» убрал ноги и прижал Лёху к другому соседу. Машина доехала до кинотеатра и свернула направо.
     - Мужики, вы что - одурели!? - спросил вдруг Лёха, начиная понимать, что это не розыгрыш, как он подумал сначала, а самое что ни на есть реальное событие. - Куда вы меня везёте? Что я вам сделал? Ну-ка, выпустите из машины! - Хмель разом покинул Лёхину голову.
      - А покатаем, а потом сам скажешь, куда отвезти.  - Это сказал «шкаф» и оглушительно захохотал.
     - «Кто это шутки решил с  ним шутить, -  подумал Лёха. - Счас я им покажу!»
     Он локтями сильно ударил своих  соседей в живот и протянул руку, чтобы открыть дверцу, но оглушительный удар в лицо отбросил его назад. Это «шкаф» приложил свою десницу к Лёхиной физиономии.
     - Тебе же сказано - не дёргайся, - проговорил он. - Надень на него браслеты, - сказал он напарнику и придавил локти Лёхи к коленям. Щёлкнули наручники, и Копылов окончательно понял, что с ним не шутят. Кровь отхлынула от головы, и он стал думать, что с ним случилось. Однако раздумья его были недолгими.
     Парень в кожаной куртке  повернул голову, и Лёха увидел его лицо - молодое, чисто выбритое, рыжеватые волосы редкие, но жёсткие, пострижены «бобриком». От него несло одеколоном. Он жевал резинку, перекатывая её во рту. Перестав жевать, он обратился к Лёхе, чётко выговаривая каждое слово:
     - Нам нужно твоё золотишко, которое ты приобрёл незаконным путём…
     «Вот он что! О чём думалось, то исполнилось», -  пронеслось в головен у Дёхи. Но внутренний голос сказал: «Не поддавайся! Может, это провокация».
     - Вы что - очумели! Никакого золотишка у меня нету, - выпалил Лёха, а сердце неровно забилось - вот, оказывается, что им нужно, - золото.  Но кто они - милиция, бандиты, рэкетиры? Однако, хрен редьки не слаще. Что от тех он скрывал свою находку, что от этих.
     - Хватит притворяться, - снова заговорил парень в кожанке. - Мы знаем, что у тебя есть золото.
     - Разведка доложила точно, - ухмыльнулся «шкаф» и положил пудовую руку Лёхе на плечо.
     - Да что вы, мужики! - Лёха решил пустить слезу. Он уже оправился от испуга, и мозг заработал слаженно и чётко. Сила была на их стороне и надо было выкручиваться, потянуть время, может, они на понт берут, бывает же такое, слышали звон… - Такого же работягу, простого советского человека принимаете за Бог весть кого… Откуда у меня золото? У меня даже золотого кольца нету. Вот посмотрите! - он поднял вверх закованные руки.
     - Кольца нет, а золото есть, -  сказал парень в кожанке и двинул рукой Копылова по затылку.
     - Что мне побожиться?
     - Божиться не надо.
     - Так что  я его рожу вам?
     - Достанешь и отдашь.
     - Где же я вам его достану - сопру что ли?
     - Где спрятал, там и возьмёшь.
     - А где я спрятал? 
     - Если бы знали, не спрашивали бы.
     - Делайте со мной, что хотите, - ничего у меня нет…
     - Разрешаешь? - сплюнул «шкаф» и подтянул к локтю рукав своего костюма, показывая Копылову серьёзность своих намерений.
     - Погоди, Сыч, - остановил его парень в кожанке. - Не в машине же. Он нам  и так скажет, правда, мужик?
     - Ничего у меня нет, - снова подтвердил Лёха.
     - Есть, сучонок, - Сыч ударил его  кулаком под печень. - Притворяешься, падла!
     Лёха охнул и прижал скованные руки к животу.
    « Кто мог навести на меня? - подумал он. - Кто? Кто знал? Никто, кроме Валерки и Вадима. Неужто они? - Эта мысль, как кипятком, ошпарила Лёху.
     - Мы же знаем всё, - снова начал разговор парень в кожанке. Говорил он тихо и вкрадчиво, успевая между словами раза два или три пожевать резинку. - Знаем, что искал иностранца, чтобы продать золото, потом продал кооператору. Так что остатки мы у тебя конфискуем.
     - Достояние народа принадлежит народу, - оглушительно заржал Сыч.
     «Во, чёрт, похоже милиция, - тоскливо подумал Лёха. - Вадима, наверно, подловили, он во всём и признался… признался! А откуда он мог знать, что у Лёхи ещё есть такие висюльки?» Копылов теперь не мог точно и вспомнить, говорил он Вадиму или Валерке, что у него ещё есть золотые предметы. По пьянке мог и сказать.
     Чтобы проверить, кто эти люди, Лёха решил схитрить. 
     - Везите в отделение, там буду говорить, - сказал он.
     Всё встало на свои места очень быстро, в ту же секунду.
     - А мы не легавые, - усмехнулся парень в кожанке, - Ты нас за мусоров принял? Ошибся, парень. Мы экспроприаторы. Отбираем добро у тех, кто его нажил нечестным путём. Понял?
     Лёха понял, что попал в руки бандитов, но так ни за то ни про что отдавать свой клад в их руки не хотел. Но что делать? Ведь так просто не выкрутишься…
     Стало темнеть. Лёха поглядывал на дорогу и знал, куда его везут. Они выехали из города, миновали заводской пионерский лагерь, деревни Уголки и Тешилово, пустынные в этот час, о том, что в них живут люди, говорили лишь огоньки, мерцающие в некоторых домах. Остановились в лесу. Здесь было темнее. Деревья сужались к обочине, теснили дорогу, и, казалось, что она петляла по ущелью.
     - Вылезай! - грубо толкнул Лёху в плечо Сыч.
     - Куда это? - машинально спросил Копылов.
     - Сейчас узнаешь.
     Они отвели Лёху за кювет.
     - Так скажешь, где у тебя золото? - спросил парень в кожанке.
     - Нету у меня никакого золота.
     - Больно будет, если не скажешь.
     - Мне нечего говорить.
     - Хватит буксовать, лапшу на уши вешать, -  повысил голос парень. - Заставь его, - обратился он к Сычу.
     - Это мы могём, - ответил тот и сокрушительным ударом в челюсть, словно только  и ждал этого момента, свалил Копылова с ног.
     Его подняли, и Сыч со всего маха ударил Лёху в живот, а когда тот согнулся, ударом в подбородок отшвырнул, как куль, метра на три в сторону. Лёха даже не стонал. Он скорчился от боли. В глазах поплыло.
     -Так скажешь? - вновь спросил парень.
     - Не знаю… нет у меня. - Он закашлялся. Из разбитой губы потекла кровь.
     Носком ботинка Сыч несколько раз ударил жертву по рёбрам, по печени. Лёха заскулил.
     - Говорить будешь?
     - Нету… - прохрипел Копылов, сплёвывая слюну и кровь.
     В глазах его вертелось, кружилось, плыли ослепительно белые круги, потом всё померкло. Он потерял сознание.
     - Неужели окочурился? - спросил подельников вышедший из машины водитель.
     - Оживёт, он мужик ещё крепкий.
     - Ты, Сыч , полегче бы…
     - Я так… вполсилы.
     - Крепко держался, - почесал затылок парень в куртке. – Может, это не тот?
     - Думаешь, не того взяли? - спросил Сыч.
     - Да.
     - Этот. Его Валерка опознал.
     - Тогда упрямый.
     - Кому охота своё отдавать. Вот и гонит тюльку…
     - Что дальше? - спросил шофёр, глядя на распростёртое тело Копылова. - Так и будем любоваться этим трупом?
     - У меня идея, - сказал Сыч. - Бросай его в машину и поехали.
     - Куда? - не понял шофёр.
     - В «шанхай». Там спокойно его обработаем.
     Его дружки быстро согласились. Лёху осмотрели, осветив фонариком, нет ли следов крови, не дай Бог испачкает чехлы, запихнули на заднее сиденье,  и машина поехала в обратный путь.

 14.
     Очнулся Копылов на грязном полу. Сначала не понял, что с ним - болел затылок, саднило лицо, занемела правая рука. Потом сознание начало проясняться. Он вспомнил, что с ним произошло сегодня. А может, вчера? Сколько времени он здесь пролежал? Час, два, сутки? Он приподнялся, Где он находится?  Лежал он на пыльном полу, сбитом из досок, судя по всему в небольшом помещении, напоминающем скорее гараж, чем сарай. На стене горела пыльная тусклая лампочка, освещая металлический верстак с тисками и сложенным в кучу инструментом.  Здесь же, на разостланной газете стояли три стакана и две пустые бутылки из-под водки, лежали объедки закуски. Над верстаком была полка, на которой стояли две паяльные лампы, рядом на гвозде висела ножовка по металлу. У противоположной стены на полу были сложены обрезки досок, старые лысые скаты и погнутое крыло от УАЗа. Пахло бензином, маслом и устоявшейся сыростью. Ворота и дверь гаража были закрыты. Копылов  попытался приподняться и подвёл закованные руки к глазам - попытался узнать, который час. Но стекло у часов было разбито. Одной стрелки не было. Руки  были в синяках и кровоподтёках. Он заслонял лицо, когда его били, и на кистях остались следы побоев.
     Снаружи  лязгнуло железо.  Повернулся ключ в замке. Дверь отпирали. Лёха опять лёг на пол. В голове была одна мысль, от которой холодела душа - опять будут бить?
     Вошли двое  - Сыч и парень в кожанке. Остальные остались на улице.
     - А мы думали  ты окочурился, - сказал Сыч, подойдя к Копылову и касаясь его подбородка носком ботинка. Под глазом Копылова был синяк, в уголках губ запеклась кровь, рубашка разорвана. Он тяжело дышал
     Сыч опустился на корточки.
     - Пришёл, значит, в себя? Ну, как - мозги прояснило?
     Лёха отвернулся от Сыча.  Ему была противна и раздобревшая на дармовых харчах физиономия человека с маленьким носом-поливальничком, и его пустые глаза, и хрипловатый голос. О, как его ненавидел Лёха! Он представлял опять на своём лице или рёбрах кулак этого издевателя, и жаркий ком подкатил к горлу, а сердце начало  учащённо биться.
«Если будут бить, - думал он, скажу, всё скажу, чёрт с ним, с кладом! Жизнь дороже всех этих золотых побрякушек.  Придя к такому заключению, он успокоился. - Лишь бы не били».
     - Что надо? - посмотрев Сычу прямо в его бесцветные глаза, спросил Лёха.
     - О, это уже другой разговор, - осклабился Сыч, поднимаясь с корточек. - Птичка подала голос. Холщ, иди сюда! - крикнул он стоявшему  снаружи человеку. - Подсобишь мне. 
     Вшёл вчерашний шофёр и встал у порога.
     - Что надо? - снова спросил Лёха.
     - Где золото?
     - Отпустите, когда скажу?
     - Он ещё торгуется, - пробормотал Сыч, но в голосе не было, как прежде, угрозы.
     -  Отпустим не когда скажешь, а когда отдашь, - назидательно сказал парень в кожанке, продолжая, как и вчера, жевать резинку.
     - Можно ли вам верить? - усмехнулся Лёха. - Отдашь, а потом вы прирежете.
     - Только вера спасёт тебя, - нараспев произнёс Сыч.
     - Я принесу, скажите куда.
     - Принесёшь! Видали фрайера, а? Может, ты нас заложишь. Нет, мужик, деньги на бочку, и всё - хоккей. Понял?
     Что оставалось Лёхе? Отдать клад. Приведёт он их на место, пусть берут Две висюльки у него дома под половицей. Их он не отдаст. А остальное пусть забирают.
     - Золото у меня в лесу, - сказал Лёха. - Я покажу.
     -  Далеко это - в лесу? - осведомился Холщ.
     - Да нет , за Хотьковом.
     - Скоро будет рассветать. Так что тянуть не будем. Веди нас, - обратился парень в кожанке к Копылову. - Но если обманешь или какую игру затеешь, пеняй на себя. Он быстро, - парень указал на Сыча, - тебе мозги вышибет, понял?
     - Чего мне играть, - выдавил из себя Лёха. - Вас, обормотов, вон сколько!
     - Ты полегче с обормотами, - повысил голос парень в кожанке, - а то быстро пиндюлей схлопочешь.
     Бить они его не стали, видимо, довольные, что развязали ему язык и простившие его грубость.
     Его вывели из гаража, подталкивая  сзади. Вдохнув свежего воздуха, Лёха огляделся. Место напоминало свалку или трущобу. Друг к другу лепились сараи и сарайчики, как Бог пошлёт на душу, - разной	 высоты, из подручного материала, кто что сумел достать. Были здесь добротные гаражи и овощехранилища, сложенные из кирпича, были ветхие сараюшки из обгорелых досок и кусков жести. «Глухое место для разбоев», - отметил Лёха, начавший трезво мыслитиь. Напротив гаража, из которого его вывели, стоял сарай с голубятней, почти полусгнивший, а чуть вдали виднелась ржавая металлическая труба, повидимому, остаток старой котельной.
     Бандиты, не расковывая, повели Лёху к машине.
     - Куда ехать? - спросил шофёр.
     -  А где мы?
     - Не твоё собачье дело, - обрезал Сыч. - Тебя спрашивают - отвечай!
     - В Хотьково.
     - В Хотьково, Холщ. - сказал парень в кожанке. - Завяжи ему глаза, - обратился он к Сычу, показывая на Копылова. - А то вон, как пялится.
     Сыч, ни слова не говоря, обмотал какой-то грязной, пропахшей бензином тряпкой, голову Лёхи, оставив свободным только рот, и втолкнул в «Жигули».
Расплёскивая лужи, машина стала выезжать из «трущоб», как окрестил это место Копылов.
     «Хоть бы кто остановил, - тоскливо думал Лёха. - Кто бы остановил».
     Но ни прохожих, ни милиции не было.
     - Что-то во рту пересохло, - сказал Сыч и достал из кармашка сиденья начатую бутылку. - Кто будет? - спросил он подельников.
     Никто ему не ответил.
     - А я хочу. Мой организм не может долго пребывать в сухом состоянии…. Может, хлебнёшь? - обратился он к Лёхе и, словно испугавшись произнесённых слов, тотчас сам ответил: - Ишь, губы раскатал! Тратить на тебя огненную воду?
     «Нужен ты мне со своей огненной водой, - отпарировал про себя Лёха. - Сыч патлатый».
     Сыч из горлышка выпил водки, вытер губы, рыгнул, положил бутылку на место и достал из кармана яблоко.
     Небо стало заметно светлеть на востоке. Машина выехала на шоссе. Лёха стал считать повороты, но быстро сбился со счёта и бросил это занятие.
     Сыча разморило. Он стал мурлыкать какую-то мелодию, а потом хрипло запел:

Большая страна Кита-ай,
Китайцы кругом хи-ля-яют.
Пьют они крепкий ча-ай,
Стильные песни лаба-ают.
Труля-ляля, ля, ля,
Тралиля ля ля ли…

     - Замолчи ты, Сыч! - вяло сказал парень в кожанке. - Ни голоса, ни слуха…
     - Как скажешь, Зуб, - ответил Сыч и замолчал.
     Ехали, наверное, с полчаса. Потом машина остановилась. Сыч снял повязку с головы Копылова. За окнами совсем рассвело. «Жигули» стояли у обочины под железнодорожным мостом в Хотькове.. Слева на крутом берегу  желтел отреставрированный купол Никольского собора, справа - в низине и выше по берегу Пажи - зеленели картофельные делянки, в промежутках которых росла густая трава. Дорога уходила вперёд к Ярославскому шоссе. Была она пустынна.
     - Так, куда теперь ехать? - обернулся парень в кожанке, как теперь установил Лёха, носивший кличку «Зуб».
     - К Ярославскому шоссе, - ответил Копылов.
     «Хоть бы какое ГАИ их засветило, - горестно думал он. - Сразу бы всё рассказал постовому».
     Но никто их не «засвечивал». Проехали мимо бывшего монастыря, миновали Абрамцевское  художественно-промышленное училище, и город остался позади.
     Машина мчалась к Ярославке. За  Репиховом Лёха попросил  притормозить.
     - Сворачивать будем, - сказал он. - Вон у того леска, направо.
     Шофёр притормозил и свернул на просёлок. С правой стороны зеленело картофельное поле, слева земля понижалась в овраг, за которым виднелось не сжатое поле и лес.
     - Дальше пойдём пешком, - заявил Лёха, когда они остановились.
     - Далеко идти? - осведомился Зуб.
     - Минут двадцать.
     - Он у тебя зарыт или висит?
     -  Зарыт.
     - Сыч, возьми лопату! Холщ, останешься здесь, в машине, - распоряжался Зуб. - Если этот хмырь не наврал, через час, самое большое, вернёмся. 
     - Если наврал…
     - Чего мне врать…
     - Я тебя не спрашиваю. В общем, Холщ, жди до упора.
     Сыч достал из багажника лопату с коротким черенком и был готов сопровождать Копылова.
     - Иди вперёд, - толкнул он Лёху. - Попробуешь бежать, получишь вот это. - Он достал из кармана пистолет.
     -  Развяжите хоть руки, - взмолился Лёха.
     - Сними с него баранки, - распорядился Зуб. - Не убежит.
     Неразговорчивый худосочный малец с угреватым лицом достал ключик, отомкнул наручники. Лёха потёр одну руку об другую. Идти стало свободнее. Солнце поднималось над горизонтом на безоблачном голубом  небе, освещая гребень леса за полем, само поле, золотистое от вызревшей пшеницы. Тишина. Молчали птицы, лишь вороны дремотно каркали, сидя на полусгнивших деревьях, растущих у оврага. Ночью выпала роса, трава была не скошена, и ботинки и брюки у путников скоро стали мокрыми.
     Они  вышли из оврага, пересекли поле и свернули опять в лес. Справа за полем начинался другой овраг с пологими берегами, поросшими кустами бузины и черёмухи.
     - Далеко ты закопал своё золото, - сказал Лёхе Зуб. 
     Он весело скалился, настроение было приподнятое, хотя по осунувшимся, заросшим лицам, можно было понять, что рэкетиры ночью не сомкнули глаз, к тому же сказывались немалые возлияния,  к которым они прибегали в гараже, пока Лёха был без сознания.  Копылов только сейчас понял, почему парня в кожанке прозвали Зубом.  Во рту при разговоре сумрачно посвечивала металлическая коронка.
     Лес был смешанный. Росли высокие ели, а между ними кое-где попадались осины и берёзы. Где  большие деревья отступали, там место заполняли кусты орешника и ольха. Лес был запущенный, много стволов было повалено и приходилось или обходить их, или подлезаиь под них. Копылов шёл уверенно, видно было, что он точно знал место сокрытия своего клада.
     Пересекли полянку, сплошь заросшую в низине осокой, и Лёха остановился у молодого дуба.
     - Здесь по корнями, - глухо сказал он. 
     Ему хотелось, как можно скорее попасть домой, ему было наплевать и на клад, и на богатство, которое он сулил, хотелось одного - скорее свалить это наваждение и стать прежним Лёхой, без груза, давящего на плечи, изматывающего душу. Поэтому он расставался со своим богатством с сожалением, но без особой печали.
     - Копай! - протянул ему лопату Сыч.
     Лёха без слов взял лопату, которую ему протянул Сыч, отгрёб в сторону кучу валежника, поддел квадратный пласт земли, замаскированный опавшими листьями дуба. Под ним лежал свёрток, перехваченный крест-накрест шпагатом.
     - Ловко уконтропупел, - произнёс Сыч, выхватывая свёрток  у Копылова. - Разве догадаешься, что здесь зарыто золото.
     Все трое бросились  развязывать свёрток. Развернув чёрную плёнку, стали разглядывать содержимое.
     - И это всё? - спросил Зуб.
     - Всё, - ответил Лёха и отвернулся.
     - Я бы не сказал, что это величайшая находка, - провозгласил Зуб. -  Стоило из-за этого трое суток слоняться за этим гражданином, не спать да жечь бензин.
     - Тебе-то что, Зуб, - ответил ему Сыч. - Аванс получили, теперь остальное получим. А что в мешке, тебя это мало должно волновать.
     - Вообще-то так. Я к слову. Думал, что найдём неимоверные богатства, а здесь так… Ладно, хватит базарить, пора сматываться. 
     Он опять перевязал шпагатом свёрток, взял его под мышку, и они тронулись в обратный путь, идя гуськом, держа Копылова в середине цепочки.
     Когда вышли из леса, увидели, что им навстречу, по полю, идёт большое стадо коров.
     - О, сколько мяса! - проронил Сыч. -  Какой шашлык идёт.
     Коровы медленно, прихватывая кое-где траву, заполняли поле.
     - Сыч, а где лопата? - вдруг спохватился Зуб.
     - Лопата? Ах, ты… налево! Там осталась. Этот, - он ткнул Лёху, - ковырял ей…
     - Забери её. Какой дурак вещдок в кустах оставляет.
     Ругаясь на чём свет стоит, Сыч повернул обратно и скрылся в лесу. 
     Остальные остановились, пропуская стадо. Коровы, мыча, приближались, косясь фиолетовыми глазами на невесть откуда взявшихся пришельцев. Сзади шёл пастух с длинным кнутом.
     И тут Лёха, собрав последние силы, когда до коров остававалось не более трёх метров, откуда и прыть взялась, рванулся в центр стада. Передние коровы шарахнулись в стороны, он, петляя между ними, помчался к оврагу. Всё это произошло так быстро, что бандиты не успели опомниться. А когда опомнились и бросились в погоню, путь им преградила мычащая и ревущая чёрно-пёстрая масса. Одна корова нагнула голову и уставилась на Зуба. Он замешкался и остановился, не зная, куда деваться. Остановился и молчаливый бандит. Когда они пришли в себя, Копылов как в воду канул.
     А Лёха промчался, не чуя ног, через спасительное стадо к овражку. Вот он - зелёный овраг! Он быстро нырнул в кусты и побежал к ферме, стоявшей на его берегу.  Минут через десять оглянулся  никого! Не слышно было погони, не слышно коров, лишь сердце его бешено билось и вылетало из груди.
     Сначала он решил было спрятаться на ферме, а, подойдя к ней и убедившись, что погони нет, резко свернул в сторону и пошёл, маскируясь в низинах и выемках, оглядываясь, в сторону деревни.
     - Тут же пойду в милицию, - решил он. - Если этих мордоворотов не взять, они пришьют его. Чёрт с ним, с этим кладом! Хорошо, что остался жив. О, Боже, как же хорошо на воле! Пусть не будет этих проклятых денег, жизнь… жизнь хороша сама по себе, если знаешь, какой ценой она досталась.
     Миновав Репихово, через полчаса, лесом, он пробрался на платформу 55  км, посидел в кустах, ежеминутно озираясь, и, когда подошла электричка из Москвы, быстро вскочил в вагон. Домой он решил не ходить. Кто знает, может, бандиты вычислили  его адрес и теперь поджидают там. Нет, он пойдёт к приятелю, у того есть телефон, он позвонит в милицию и всё расскажет. Он попросит прислать за ним машину, а так опасно ходить.
     С такими мыслями он вышел на платформе Абрамцево, и гаражами, мимо стадиона  пошёл к приятелю, благо тот жил недалеко от железной дороги на улице Горжевицкой, носящей такое название в честь города-побратима Горжевице в Чехословакии.
     Дверь ему открыл сам приятель. Он собирался на работу: был побрит, умыт, причёсан, от него разило одеколоном.
     - Что с тобой? - спросил приятель. - На тебе лица нет!
     Он удивлённо смотрел на бледного, с кровоподтёком под глазом Лёху, в мятой рубашке, запачканной  высохшей кровью, с приствшими к рукавам колючим репейником.
     - Дай позвонить, - вместо ответа сказал Лёха. Ноги его подкосились, и он сел на пол прямо в коридоре.

 15.
     Беседа со старушками пенсионерками ничего нового Проклову не дала. Не принёс нового и разговор с Вадимом. Добродушный на вид кооператор с выпирающим из-под брючного ремня животом, подтвердил слова Мани. Да, он коллекционирует старые предметы, имеющие художественную и историческую ценность. Старший лейтенант может зайти к нему и познакомиться с его коллекцией.  В ней много удивительного. Виктор Степанович помогал ему несколько раз в определении достоверности и ценности предметов. Где он приобретает вещт? В магазинах, с рук. Раньше такими вещами торговали, а теперь и подавно. Да, он отдал историку бересту, потому что она ему не нужна. Как она к нему попала? Да очень просто. Один пьянчужка на вокзале или около Лавры ( он достоверно теперь и не помнит – это случайно было) продавал старую церковную книгу. Шрифт тогда поразил Вадима, ему показалось, что она была рукописной. Он купил её, а алкаш впридачу всучил ему ещё  три куска бересты, за деньги, конечно. Книга, по его мнению, ценности не представляла, а вот береста… Бересту, конечно, он принёс Виктору Степановичу. Когда тот прочитал написанное на ней, он пришёл к Вадиму и поинтересовался - нет ли у него ещё таких кусочков и где можно найти продавца.
     - А кто вам сказал, что книга не представляет ценности? - спросил тогда Проклов.
     - Да всё он, Виктор Степанович.
     - Вы отнесли ему книгу вместе с берестой?
     - Книгу раньше, а бересту недавно. Я сначала забыл о ней, затерял, а когда вновь обнаружил - решил отнести к Виктору Степановичу.
     - А через неделю после этого Виктор Степанович погибает, - произнёс Проклов и внимательно посмотрел на кооператора.
     Того не смутил откровенный взгляд старшего лейтенанта.
     - Да, - ответил он, - нелепый случай. Так взять и утонуть. Жаль, жаль старика. Большого ума был человек и специалист отменный по старине, первостатейный, царство ему небесное. Теперь не к кому и обратиться, - подытожил кооператор.
     Всё в показаниях кооператора сходилось с рассказом жены Виктора Степановича.
     Уходя из кабинета, Вадим   задержался возле двери и поинтересовался не назойливо, в то же время дав почувствовать Проклову некое восхищение работой органов:
     - И вы так досконально расследуете  каждый несчастный случай?
     - Это наша обязанность, - ответил старший лейтенант.
     - Понимаю, понимаю, - сказал кооператор и с поклоном вышел в коридор.
     «Непрост этот Вадим, - подумал Проклов, закрывая за гостем неплотно прикрытую дверь. -  Жук, что надо».
     В словах кооператора было всё  логично, всё продумано до мельчайших  деталей, а возможно, всё так и происходило, как он рассказывал? Однако Проклова не покидало сомнение, что Вадим что-то недоговаривает.
     На всякий случай он выяснил всё, что касалось биографии Вадима. Оказалось, что тот, будучи начальником мясного цеха одного из предприятий Воронежского облпотребсоюза, в недалёком прошлом наладил  выпуск подпольной колбасы, за что поплатился четырьмя годами тюрьмы. Выйдя на свободу, переехал в Подмосковье, потом купил в Загорске на Кировке старый дом.
     «Во всяком случае не грабитель, - размышлял Проклов после прочтения досье Вадима. - Пострадал за бизнес, который сейчас становится почётной трудовой деятельностью. Купил - продал».

    16.
     Проклову позвонил  его приятель Сергей Борисов из Хотьковского отделения милиции.
     - Слушай? - спросил он. - Ты ещё не закончил дело об этом несчастном случае со стариком, который утонул или его утопили в  Келарском пруду?
     - В Кончуре, - поправил его Проклов.
     - Да, да, в Кончуре…
     - Нет ещё. Концов не найду.
     - А мне здесь тоже одно дельце подвалило. Мужик наш хотьковский  клад недалеко от Радонежа нашёл. Кое-что начал продавать. Нити в Загорск ведут. Дело с барыгами связано, с коллекционерами…У тебя тоже один коллекционер проходит. Приезжай, познакомлю с показаниями. Может, что выудишь…
     Проклов так и сделал. Долго не раздумывая, сел на электричку (машина в отделе была в разъезде), доехал до Хотькова и на попутной добрался до милиции.
     Прочитав показания Копылова и найдя там имя Вадима, он даже не удивился, как будто этого ждал. Предчувствие, что не чист  кооператор, не обмануло его. Оказывается,  никакой не пьянчужка продал ему кусок бересты, а потерял её Копылов. Зачем Вадим врёт?  Он не мог запамятовать этот случай, тем более, что это произошло совсем недавно. Здесь было что-то не так!
     - Организуй мне встречу с Копыловым, - попросил он Борисова. - Мне кажется, что клад и убийство Виктора Степановича  связаны между собой, складываются в одно дело.
     - Нет проблем, - ответил Борисов. - Копылов придёт через полчаса, - Он посмотрел на часы, - Да, через полчаса. Я его вызвал.
     Копылов пришёл в назначенное время. Был он трезв и держался спокойно. Он повторил Проклову показания, что снял с него Борисов.
     - Значит, ты продал Вадиму эту золотую вещичку и на радостях вы отметили? - спросил он Лёху.
     - Да, так оно и было. Валерка предложил обмыть это дело.
     - А потом ты поехал с деньгами домой, на платформе тебя подпоил Валерка и дальше ты ничего не помнишь?
     Копылов кивнул головой. Пальцы его, лежавшие на коленях, теребили промасленную ткань спецовки. Он приехал с работы не переодеваясь, благо завод располагался недалеко.
     - Не помню, - сказал он.
     - Совсем ничего? 
     - Как сел в электричку, так сразу и вырубился.
     - Кто тебя поил, те и вытащили деньги, - резюмировал Борисов.
     - А ты сам не думал, кто мог вытащить деньги? - посмотрел на него Проклов.
     - Была мысль, что кооператорщик с дружком, но  мне Вадим показался мужиком серьёзным.
     Проклов кашлянул. «Такой пройдоха умеет расположить к себе людей», - подумал он, вспомнив сладкое лицо Вадима.
     - И ты больше не встречался ни с Вадимом, ни с его дружком Валеркой?
     - Нет, я затаился. Я всегда дрожал от страха, думая, что за мной следят.
     - Ты не ошибался. Следили, раз выследили и затолкали в машину. Они на тебя не один день потратили, ища адрес или место работы… А номеров «Жигулей», в которые тебя посадили, ты не заметил?
     - Они были заляпаны грязью. Вечером я ничего не заметил, не до того было, а утром, когда приехали к месту, где я зарыл клад, и когда я решился во что бы то ни стало бежать и сообщить обо всём в милицию, я специально посмотрел на номера, но они были густо замазаны.
     -Совсем ничего не разобрал?
     - Очень густая была грязь..
     - А никаких дефектов не обнаружил -  ну, что-то подкрашено, разбито, погнуто, ещё что?
     - Да эти «Жигули», девятка, совсем новые, даже под пылью, под грязью видать, что машина блестит.
     - Вот и ещё одна деталь - «почти новые». Ты, Сергей, в ГАИ сообщил? - спросил Проклов приятеля.
- Сообщил. Ищут. Но это дело, я думаю, безнадёжное: мало ли у кого новых зелёных «Жигулей».
     - А вдруг повезёт. Не надо ни от чего отказываться. Это рутинная работа, но она многое может дать. - И снова Проклов обратился к Копылову: - А в салоне ничего особенного не заметил? Любители, да и подчас профессионалы свои машины, автобусы любят украшать разными куклами, собаками, висячими талисманами, наклейками. Сейчас мода пошла на иконки…
     - Ничего такого не заметил, Вот только доллар был приклеен в салоне над лобовым стеклом.
     - Сколько ты разного запомнил, - одобрительно отозвался Проклов. - А говоришь: «нет», «нет». Эти детали могут помочь найти  и машину, и её хозяина. Подумай, может ещё чего вспомнишь?
     - У Вадима есть собственные «Жигули»? - спросил Борисов Проклова.
     - Есть. Но старые, латанные-перелатанные. Я ещё это проверю. Конечно, он не дурак отдавать свои «Жигули» для такого дела. Он или взял ребят с машиной, или они из его щайки.
     Проклов постучал пальцами по столу.
     - А ты не проверил, - обратился он к Борисову, - раньше не угоняли зелёные «Жигули»?
     - Проверял. Такие «Жигули» в розыске не числятся.
     - Значит, они принадлежат кому-то из шайки Вадима.
     - Ты как думаешь,  убийство историка, их дело?
     - Не знаю. Знаю одно: Вадим в этом замешан. Почему он не сказал, что взял бересту у Копылова, а придумал историю  каким-то пьяницей бомжом?
     - Не хотел наводить на Копылова?
     - Правильно, потому что это было не в его интересах. Он тогда уже думал выудить у Копылова весь его золотой запас. Поэтому он не сказал о Копылове и Виктору Степановичу.
     - Может, говорил?
     - Не думаю. Старик бы его сразу нашёл. Он очень переживал, что такие ценные исторические реликвии могут исчезнуть, пропасть. Он бы поднял на ноги всю милицию, исполкомы и горкомы. Мне  вот что на ум пришло…По-видимому, Виктор Степанович, когда Вадим отказался ему сообщить адрес или координаты Копылова, разгорячился и в сердцах сказал кооператору, что сообщит, куда следует, чтобы разыскать хозяина бересты.
     - Однако вёл он себя спокойно. Он даже не пожаловался жене, не рассказал ей о разговоре с Вадимом.
     - А кооператор его успокоил и чтобы старик не мешался под ногами, решил убить его.
     - Логично. Но это надо ещё доказать.
     - Кончно, надо, - вздохнул Проклов. - Однако доказательств у нас мало. Можно сказать, совсем нет. Судя по всему, Вадим - крупная фигура, а может, за ним стоит кто-то. Нам надо найти Сыча и прочих рекетиров и тогда всё встанет на свои места. Главное, не спугнуть Вадима и его банду. Они сейчас, очевидно, затаятся: побег важного свидетеля их очень обеспокоил. Большую оплеуху получат они от хозяина…Конечно, если это нанятые гастролёры, наше дело усложняется, копать долго придётся.
     - За это деньги получаешь, - усмехнулся Борисов.
     - Скажи-ка, Копылов, - обратился к Лёхе Проклов, - у тебя, как я убедился, глаз зоркий, намётанный на детали…Тебя где держали - в сарае, в гараже?
     - В гараже.
     - Ты говорил, что вывезли тебя на рассвете?
     - Да, уже рассветало.
     - Ты не можешь вспомнить то место поподробнее, какие-то детали: что за гараж, какие ворота, из какого кирпича выложен, номер бокса?..
- Это был не гаражный кооператив, а какая-то трущоба.
     - Почему так думаешь?
     - Гаражи шли вперемешку с сараями, погребами. Кругом лопух и крапива.
     - Земля чем была устлана - асфальтом, гравием?
     - Какой асфальт! Канавы, песком присыпанные.
     - А ещё что помнишь?
     - Ничего, - Копылов пожал плечами. - Ворота обыкновенные, железом обитые, крашенные суриком, замок висячий…
     - Не много. И дорогу не помнишь?
     - Мне же глаза завязали, а развязали только в  Хотькове.
     - В каком месте?
     - Под железнодорожным мостом. За кругом, где машины поворачивают.
      - Всё продумали, - качнул головой Проклов. - Не узнаешь, откуда ехали. А сколько времени вы добирались до моста?
     - Точно не скажу. У меня часы разбились.  С полчаса, наверное.
     - Ясно. Это уже интереснее.
     - Вспомнил! - вдруг подпрыгнул на стуле Копылов. - Вспомнил! За гаражом я видел трубу… металлическую, с растяжками. Ржавая такая труба. На ней ещё скобы приклёпаны, чтобы на верхотуру лазить.
     - Ну вот, поиск сузился, - удовлетворённо проговорил Проклов. - Будем искать трущобу с ржавой трубой… Жди! Мы тебя вызовем, если что-то приблизительное найдём.
     - Можно идти? - встал со стула Копылов.
     - Иди. Только будь осторожен. Рэкетиры могут охотиться за тобой.
     - Я у приятеля ночую… Вобщем, принял меры предосторожности.
     Дней через шесть его опять вызвали в милицию.
     - Поедем твою «трущобу» искать, - сказал ему Борисов. - Мы прочесали все гаражи в районе, официальные и неофициальные, так сказать, стихийные. Нашли один самодеятельный за Загорском, и у заброшенной старой котельной. По всем приметам, что ты нам привёл, похож на твой.
     Лёха ничего в ответ не сказал, но в душе порадовался: «Дай Бог, чтобы так и было. Получат по заслугам бандиты». Он до сих пор не мог без содрогания вспоминать ту ужасную ночь.
     Они сели в «Жигули» и поехали в Загорск. На Нижнёвке, так по старому называли улицу имени Героя Советского Союза Митькина, где располагалась  городская милиция, их ждал Проклов. Стёкла в машине были затенённые, но старший лейтенант, сев в салон, предупредил Копылова:
     - Без надобности не высовывайся.
     Как понял Копылов, «Жигули» были частными. 
     Минут через двадцать, подпрыгивая на ухабистой дороге, минуя огороды, они вьехали в «трущобы» - унылое дикое место, с там и сям, не по плану, а как попало, налепленными гаражами и сараюшками, сплошь заросшее лопухом и крапивой выше человеческого роста.
     - Трубы не видно, - пробормотал Копылов. Сердце его учащённо забилось.
     - Сейчас подъедем и к трубе, - отозвался Проклов.
     Петляя между нагромождениями сараюшек,  они вскоре подъехали к двухэтажной котельной с выбитыми  стёклами окон, с выломанными дверями, кое-где забитыми листами ржавого железа. Рядом торчала труба со снесённым верхом. Место было пустынное -   ни человека, ни автомашины.
     - Похожа? - спросил Проклов, указывая на трубу.
     - Похожа, - чуть слышно отозвался Копылов.
     Но сколько они не кружили по «трущобе», Копылов не узнавал гаража, в котором провёл ночь. Он уже отчаялся найти место своего злополучного ночного пребывания,  но тут уловил взглядом одному ему знакомые ориентиры, и воскликнул:
      - Нашёл! Вон та голубятня! Напротив неё - гараж.
     Копылов даже привстал на сиденье и взялся за ручку, чтобы открыть стекло.
     - Спокойно, - сказал ему Проклов. - Без эмоций. Коля, обратился он к водителю, - подъезжай вон к тому гаражу…
     - Понял, - чуть слышно проговорил шофёр, и машина подкатила к боксу, на воротах которого виднелось серое пятно от смытого номера.
     - Замок висит…- прошептал Копылов, - Этот гараж…Точно этот.
     - Не ошибся?
     - Нет, точно он.
     Из сарайчика, расположенного чуть поодаль, вышел мужчина в бейсболке, в тенниске, в замасленных на коленях брюках, стоя  в дверях , рассматривал машину.
      Проклов опустил стекло дверцы.
     - Слушай, начальник, где тут гараж Самойлова? - назвал он первую пришедшую на ум фамилию.
     - Не знаю такого, - пожал тот плечами, подозрительно оглядывая приезжих.
     - Он мне объяснял, да я запутался… То ли здесь, то ли дальше где…
     - Нет у нас таких, - пробурчал мужчина и скрылся в сарае, закрыв за собой дверь.
     - Не будем светиться, - сказал Проклов, приказывая шофёру разворачиваться. - И то хорошо, - обернулся он к Копылову, - что нашли твоё место. Всё остальное - дело техники. - Он широко улыбнулся. - Если, что прояснится, вызовем, - добавил он.

 17.
     Рщига отсиделся в лесах, хвойных и дремучих, на Воре, дождался, покуда князь со своей свитой не уедет в Москву. Но в Радонеж больше не вернулся. Капище было срыто, кумиры низвержены, рядом укреплялся монастырь Покрова Пресвятой Богородицы на Хоткове. В лесу, на поляне, он расчистил место для нового требища, сам  вытесал Даждьбога, а недалеко от поляны срубил себе избушку и жил на приношения окрестных жителей, живущих старой  дедовской верой, да на те припасы, которые добывал в лесу, богатым и мёдом, и зверем, и птицей. В Воре ловил рыбу. Судислав, сын, рос на глазах. Многое, что знал Рщига, он передал своему наследнику: научил его знахарству, гаданиям по помёту птиц, по злакам, по  крику совы, вою волка. Ещё научил врачевать - затворять кровь, заговаривать болезни, вправлять кости и многому другому. И жил в лесу шестнадцать лет.
     Умирая, позвал Судислава и сказал ему:
     - Сын Судислав, дни мои на исходе. Оставляю тебе заветы дедов наших… Будешь ими пользоваться - будешь жить безбедно. Вера наша уйдёт, я не требую, чтобы твои дети исповедывали её. Единый Бог оказался сильнее множества наших… Ещё тебе я завещаю гривну. Ценнее её ничего нет у меня. Это память.  Очень давно, в незапамятные времена твой пращур Горислав умыкнул любимицу княгини Ольги девицу Светозару, дочь важного вельможи Макуши. Крепко осерчала княгиня, следовавшая христианским законам во всём. Повелела изловить умышленника и наказать его. Но Горислав ушёл с её сыном Святославом в Болгарию, там проявил себя как храбрый воин в битвах, за что Свтослав пожаловал ему гривну, снятую со своей шеи…
     Когда княжил Святослав, никто не преследовал веру предков. При Владимире Красное Солнышко жить стало тяжелее, а при сыне его Ярославе и того тяжче. Внук Горислава Кудряв ушёл в Суздальскую землю, в места дикие… Береги гривну - она должна принести счастье. В самые лихие годины я её не заложил, не обменял и не продал. И тебе то ж советую. Пока она с тобой, никакие горести не возьмут тебя. Закопай её в заветном месте, а через двунадесять лет схорони в другом, и так, чтобы было всегда, и сынам своим завещай её, а если сына не будет  - оставь её, пусть она умрёт вместе с мужским корнем нашего рода, пусть погребёт её земля на тысячу лет.
     Я обучил тебя грамоте, Судислав, и каждый год ты пиши на бересте, что с тобой приключилося за это время и как ты жил. Дети твои будут знать дни твои и думы и сократят познание мира окрест себя. А тот, кому не пошлёт в роде твоём сына, то тогда пусть он сломит лезвие ножа Даждьбога, выкинет его в реку на заре, а рукоять сохранит вместе с гривной и забудет место то.
     - Сделаю, батюшка, как ты молвил, - склонил голову к ложу отца Судислав.
     - Возвращайся в Радонеж с матушкой. Живите там.Тебе надо жениться. Мир вам и чтобы земля родила.
     Преставился старец волхв в конце августа на рассвете. Похоронил его Судислав на поляне под старым дубом. То место не одну сотню лет так и звалось - Рщигова поляна. После смерти отца поклонился Судислав земле, реке и лесу на заре и вместе с матушкой вернулся в Радонеж, не забыв схоронить в тайном месте вещи, оставшиеся от отца.

18.
     Через месяц Копылов опознал двоих из четверых рэкетиров, терзавших его в гараже. Двое, Зуб и Холщ, были в бегах. Рэкетиры признались, что «постращать» Копылова  их нанял Вадим. Вадима Копылов увидел из окна кабинета следователя: тот шёл в наручниках  к машине в сопровождении двух милиционеров. Шёл независимо, и, казалось,  идёт не в тюрьму, а на прогулку. Уже после Копылов узнал, что за недостаточностью улик его отпустили.
     Лёха продолжал работать на заводе и всё происшедшее вспоминалось ему, как сон, кошмарный, но проходящий, как, впрочем, и всё в нашей жизни.
                                                                 1988 г.