Только что появилась новая книга Бориса Викторовича Шергина. Это его дневник. В них много о Хотькове, так как он долго жил в нашем городе.
Несколько слов о его жизни.
Борис Викторович родился сто лет тому назад. Уже тридцать лет прошло с года его смерти (1973).
По-разному величали его при жизни: и "замечательным советским писателем", и "поэтической душой Севера", и "волшебником русской речи", сравнивали Шергина и с Михаилом Пришвиным, и с Павлом Бажовым, но никак не могли его поставить в ряд ни с классиками, ни с современниками: ни на кого не похож был он.
Родился в семье архангельского помора, окончил классическую гимназию, учился в Строгановском художественно-промышленном училище, работал заведующим кустарными мастерскими Архангельского совнархоза и художником-инструктором мастерской художественных ремесел в Холмогорах. И всю жизнь "рассказывал и рассказывал старины и былины...".
Сегодня мы публикуем литературный портрет Бориса Шергина, принадлежащий другому известному писателю Юрию Ковалю, в нем много необычного.
20 декабря, в субботу, я приехал в Хотьково.
Погода сделалась прекрасной, морозное мандариновое небо, а снегу почти не было - иней, да ледок на пожухлых травах.
На горке, над речкой Пажей, стояли сосны, яркие, медовые. Иглы их были тронуты инеем.
Я перешел Пажу по мостику, слабому, неверному. Поднялся на бугор. Дом голубой под шиферной крышей стоял замечательно, высоко и вольно. От дома далеко были видны хотьковские крыши, сосновая горка названьем Больничная, тропинка под соснами, узоры, изгибы реки, а правее - мост могучий, железнодорожный, за ним - черно-кирпичный остов соборной церкви.
- Как вы речку перешли?
- спрашивала меня, встречая Лариса Викторовна, сестра писателя.
- Мостик очень опасный. Мы его называем "мост вздохов". Ходит ходуном под ногами, подкидывает тут и вздыхаешь... Ах, какая погода. Унылая пора, очей очарованье... Лариса Викторовна оглядывала меня добро. Седые букли придавали ей вид женщины из старого альбома. - Эта кошка - настоящая муфта, - рассказывала Лариса Викторовна, пока я раздевался, а кошка терлась у ног, - залезет в форточку, как будто муфтой заткнули. Коты орут, а она смотрит на них из форточки - кто там есть, стоит ли выходить.
Появилась из кухни Анна Харитоновна, хозяйка дома, дородная и - сразу видно - добродушная тетушка.
- Так с лета у меня и остался, - рассказывала она. Не хочет один в Москве жить. А я говорю: "Живите, я щей всегда наварю".
- Болеет Боря, - пояснила Лариса Викторовна. - Совсем не выходит. Да вот подите к нему в "кабинет".
Борис Викторович сидел на кровати в комнате за печкой. Сухонький, с прекрасной белой бородой, он был в том же синем костюме, что и прошлые годы.
Необыкновенного, мне кажется, строя была голова Бориса Шергина. Гладкий лоб, высоко восходящий, пристальные, увлажненные слепотой глаза и уши, которые смело можно назвать немалыми. Они стояли чуть не под прямым углом к голове, и, наверное, в детстве архангельские ребятишки как-нибудь уж дразнили его за такие уши. Описывая портрет человека дорогого, неловко писать про уши. Осмеливаюсь оттого, что они сообщали Шергину особый облик - человека, чрезвычайно внимательно слушающего мир.
...Мне вдруг очень захотелось нарисовать Шергина. Я тут же принялся за дело, набросал несколько портретов. Один из них попросил подписать на память.
Борис Викторович портрета не мог увидеть, но взял лист, положил на стол, подписал. Соразмерить подпись с изображением не удалось. Она. затерялась среди бурных разводов.
- Ну что, Ляля? - спросил он сестру. - Получился рисунок?
- Ты похож здесь на Николая-угодника.
Лариса Викторовна ошиблась. Облик Бориса Викторовича Шергина действительно напоминал о русских святых и отшельниках, но более всего был похож на Сергия Радонежского.
В хотьковском "кабинете", в комнате за печкой, Борис Викторович рассказывал мне о своей нынешней жизни.
- Сумерки! Сумерки! Не успевает рассветать - и темно. А глаза как чужие стали... только и вижу окна переплет. Ночь не сплю, жду, пока рассвет, вот рамы обозначатся! Сколько вспоминается.
- А еще я по ночам петухов слушаю. Неверные здесь петухи, инкубаторские. Они не понимают полуночи. Поют как попало.
Тут Борис Викторович стукнул кулаком по столу, сильно рассердившись на хотьковских петухов.
Внезапно и Анна Харитоновна ворвалась к нам в "кабинет". Она, оказывается, с кухни услыхала про петухов.
- А ведь кур надо вовремя загонять! - возмущалась она. - Дурные петухи! Инкубаторские!
- Поют - ничего не понимают, вставила с кухни Лариса Викторовна.
- Как попало бродят! - завершил Шергин.
Тут я тоже возмутился поведением хотьковских петухов, изругал их на все корки, а Анна Харитоновна, которая видела меня впервые, сделалась мною довольна. Если ругает петухов инкубаторских, значит, свой человек.
- Вы, Борис Викторович, ему еще про колдунов расскажите, доброжелательно сказала она.
- Каких колдунов?
- Наших колдунов, хотьковских. - А что, здесь колдунов, что ли, много?
- Ужас просто, - сказала Анна Харитоновна. - Колдуют с утра до вечера.
- Много, много колдунов, - с кухни заметила и Лариса Викторовна, - и очень разные. Могут болячку наколдовать, на корову порчу напустить. Но Бореньку колдуны уважают. Один обещал даже с глазами помочь, да вот не приходят.
- И на порог больше не пущу, - сказала Анна Харитоновна
- Болтун.
Настал вечер. На кухне хлопотала Анна Харитоновна.
Из "кабинета" за печкой мы постепенно перебрались в гостиную, где был накрыт стол. Собрались друзья - хотьковские соседи, среди них были, назову точно: Надежда Сергеевна Козлова и Зинаида Яковлевна Ракова, которые здравствую и поныне и живут все там же, над речкой Пажей.
Анна Харитоновна была подлинной хозяйкой стола. Самые разные грибочки, пироги, да варенья украшали стол, только не было на нем ничего редкого, магазинного. Руки у Анны Харитоновны были добрые, округлые, те самые руки, которые вспоминаются каждому из нас, ведь у каждого в жизни, хоть ненадолго, была своя Анна Харитоновна.
Анна Харитоновна прекрасно плакать умеет, - вполголоса рассказывал мне Борис Викторович.
. - Вот о моем покойном брате плакала... Сейчас-то уж у нее сил нет...
В этот вечер Анна Харитоновна плакать не собиралась, она сияла и хлопотала, меня закормила пирогами и студнями, и сил у нее много было, я это видел и радовался.
- Спели бы, что ли, - попросил я.
- Да не знаю - что? - засомневалась Анна Харитоновна. Лицо у нее было удивительно доброе и будто вытесано, прощу прощенья, топором.
- У Анны Харитоновны сейчас не поймешь и какой голос, - заметила Лариса Викторовна, - то ли "бас профундо", то ли "меццо кухаркино".
- У нас девушки такими голосами поют: высоко-высоко, до неба доходит.
- Наших девок, - горделиво сказал Борис Викторович, - никому не перевизжать.
Анна Харитоновна запела "Меж высоких хлебов затерялось...", и, соседки подхватили, только мы с Борисом Викторовичем слушали. Начались и другие песни, мне неизвестные, пела одна Анна Харитоновна. Я не записал ни слова, все внимание мое было с Борисом Викторовичем. Так хорошо было сидеть рядом с ним.
Иногда он наклонялся ко мне, шептал на ухо:
- Мало кто остался, кто помнит старину... фольклористы прозевали Подмосковье. Сколько здесь было интересного. И очень много общего с северным...
Стали просить и Бориса Викторовича спеть былину. Борис Викторович помолчал, вспоминая, и запел про Авдотью-Рязаночку:
Дунули буйные ветры, цветы на Руси увяли,
Орлы на дубах закричали, змеи на горах засвистали. Деялось в стародавние годы Не от ветра плачет сине море, Русская земля застонала. Подымался царище татарский Со своею синею ордою...
Вдруг я почему-то вспомнил о медведях.
Рассказал, как напугался однажды медведя, который "мне на ногу наступил" - отпечатал свой след на моем следу. Говорил я взволнованно, и, наверное, в рассказе моем прозвучали нотки пережитой опасности.
- Людей, чистых душой, звери не трогают, - сказал Борис Викторович. - Медведь, если человека встретит, в сторону уйдет. Медведицы бедовы. Не съест, а уж выпугат. Вот знакомая моя, Соломонида Ивановна, пошла по чернику. Вычесывает ягоду гребнем, глядь - медведица! И два медвежонка. Идет на Соломониду с распахнутыми лапами. А спички были! Прижалась Соломонида к березе старой, дерет кору, подожжет, в медведицу бросит. А медведица мох роет. Нароет моху - бросает в Соломониду, всю ее мохом залепила. Долго так бросали-то, после уж разошлись, когда спички кончились.
Борис Викторович засмеялся, а я записал рассказ на листочке, не зная, что это фрагмент из его вещи "Соломонида Золотоволосая". Моя запись отличается от принятой. У Шергина всегда бывали варианты.
С медвежьей темы в тот вечер мы долго не могли слезть, и Борис Викторович много рассказывал. Это не был правильный, связный рассказ. Он вдруг вспомнил что-то, оттуда брал, отсюда черпал...
- А вот Борис Иванович Ерохин спал в обнимку с белым медведем. "Есть, - говорит, - у меня медведь. Мы с ним спим в охапку".
Борис Викторович засмеялся. Кажется, его смешило это "в охапку", и он повторил:
- "Я с ним, - говорит, - в море хожу, да сплю с ним в охапку". Все-то они с медведями, что Сергий Радонежский, что Серафим Саровский.
Про медведя, что мне "на ногу наступил", я думал написать охотничий рассказ и сказал об этом Шергину.
- У нас не говорят: охотник, - заметил Борис Викторович.
- Охотник - это по гостям ходить или еще до чего. У нас говорят:
промышленник, промышлять... А ведь надо написать про того медведя. Слово - ветр, а письмо-то - век.
Я думал, что мы кончили о медведях, но Борис Викторович сделал мне
все-таки еще один подарок. Не знаю, что он вспомнил, да сказал
вдруг задумчиво:
- А у нас у старосты в бороде медведь зиму спал...
Прощаться с Борисом Викторовичем не хотелось. Да была уже полночь, и гости разошлись. Надо было спешить на поздний поезд. '" - Покурим последнюю, - сказал Борис Викторович, и мы снова пошли в "кабинет".
Он курил всегда папиросы "Север", а недокуренные бычки клал на пенек. Это был такой серебряный пенек-пепельница.
- Будто в северном лесу под Архангельском, - подшучивал он над своим курением. - Папиросы "Север", пенек...
Публикация Е. АНИКЕЕВА. "Хотьковский вестник" №4 1993
