1967. Весна. Лето. Осень.
Солнечно, однако, прохладно и ветрено. После обеда пошли к Радонежу через Антипино. Шли колхозным садом. Многие яблони какие-то обглоданные. Сад довольно молодой, редкий, производящий впечатление неухоженного, неплодоносящего... Земля между рядами яблонь вспахана, темнеется коричневатыми полосами, сами же деревья торчат из сероватой спутанной прошлогодней травы. В одном месте, справа, участок, засаженный смородиной, кусты которой в сплошь зеленоватых искорках раскрывающихся почек, а между кустами серая солома - должно быть, на зиму укрывали.
Через Ворю прошли мостиком.
Поднялись по крутой горе, на которую повернула и идущая откуда-то справа электропередача. Ярко зеленеют ели. Вошли в лес. Идем осинником по преимуществу, среди которого много елок, сосенки встречаются, до этого справа сразу же за Ворей топорщились на склоне ряды саженых сосенок и остроконечно торчали еще не распустившиеся, едва опущенные лиственницы. В лесу птицы перепархивают и гомонят - скворцы, щеглы какие-то зеленогрудые... Сверкает колея, полная воды. Постепенно воды все больше - и на дороге и по сторонам... Желтовато-зеленая осока - широкосабельная какая-то, торчит из воды, из чернеющей сквозь воду грязи. Зеленеет остроконечный сфагнум - он и заболачивает этот лес на горе. То, что это делает сфагнум, концентрирующий (или конденсирующий) атмосферную влагу (кажется, так), это я знал. Появление сфагнума не только свидетельство образования болота, но и причина заболачивания, однако отчего этот сфагнум появляется, даже так высоко?
Подошли к Радонежу с запада. Церковь белеется за валами городища, как за высоким холмом...
Когда возвращались, щегол, перепархивая, бежал впереди, вспорхнул, не боясь нас, на дерево - лениво вспорхнул, независимо.
Всюду в озимых полях скирды старой соломы, трухлявой, конечно, служащей прибежищем несметным мышам. В иных местах скирды совсем жидкие, разбитые, в черных язвах - здесь жгли, но не сожгли еще. Иные горят - дым стелется. А ведь это подстилки. Жителям здешним - не могу сказать о них "крестьяне" - солома едва ли нужна, коров уже никто не держит, да и не получили бы они эту солому. Но я не могу поверить, что здешнему совхозу, производящему молоко, она тоже не нужна. Ведь чем больше подстилки, тем больше навозу. Я думаю, что навоз ежедневно выгребают, он промерзает, вымывается водой и - ничего не стоит. Кроме того, возить солому, расстилать ее коровам - это расход, за это платить надо. Проще сжечь. А ведь бедные здешние суглинки слабо удобряются и дают плохие урожаи.
Когда входили в наш ельник, мужик лет тридцати пяти, белолицый, рыжий, сытый, вместе с мальчонкой жег ствол огромной ели. Они зажгли запекшуюся на коре смолу, она, весело потрескивая, пылала, выжигая в стволе глубокую язву.
Делается это для того, чтобы ель упала, тогда ее уволокут на какую-нибудь поделку. Такую же точно исполинскую, с выжженным в ней дуплом, треснувшую в этом месте и упавшую ель мы видели и в лесу за Ворей, невдалеке от Радонежа.
Два дня назад у А. В. стали вылупляться цыплята. Вчера и сегодня, вытащив на улицу решетчатый ящик, куда она сажает наседку с ними, она стоит утром, забыв все заботы ожидающего ее дня, и любуется ими - черными, рыженькими, желтыми с белым, - отличает повадку каждого, говорит, что трое самых слабых еще под наседку спрятались, а этот какой шустрый, а самого последнего, совсем слабенького, она отсадила, - кормит отдельно, пускай окрепнет, тогда она его подсадит, и как хороши черненькие, они особенные какие-то...
Это и есть поэзия крестьянского труда. И это же источник нравственной силы, душевной, если не чистоты, то очищения. Часов около двенадцати ночи , где-то левее пруда, за усадьбой старухи, избенка которой скособочилась, обветшала и своими маленькими окнами и крыльцом с навесом, тоже покосившимся, бывалошным, напоминает старую, живущую землей деревню, - где-то за этой чуть запущенной усадьбой, не похожей на дачные, как у остальных, а пахнущей провинциальным глуховатым огородом, заливается и щелкает соловей.
Утром, когда брал воду из пруда, А. В. сказала: "Надо, чтобы Борис опустил мостки... Воды в пруду мало, ночи холодные, дни сухие, ветреные. Огурцы почти не растут, картошка плохо идет. Хоть и не живут здесь землей, а все же говорят об этом с тревогой отчасти от того, что картошка своя, отчасти же в крови это - ощущать свою зависимость от солнца, дождей, ветров...
Раннее утро. Прохладно. На берегу пруда, куда года два назад выпустили мальков, уже сидят рыболовы с удочками, рядом любопытствующие. Иные выходят из домов, справляются, как клюет. Я не пойму, кто из них деревенский, кто дачник-пенсионер. По виду все одинаковы. Это уже не крестьяне настолько, что даже на усадьбе, где все время хлопочут женщины, им копаться неохота, и от косьбы они освобождены, коров ни у кого нет, а для козы много ли надо. Среди них милиционер, штукатур-пропойца, нигде не работающий... Остальные, из деревенских, работают на железной дороге, в Москве, в соседней деревне на ткацкой фабрике. У иных выходной, другие в ночной смене или, вернее, в вечерней. Все это ни город, ни деревня... М. М. приехал с ночной смены, узнав, что дома роют картошку, смотался в город: он землю не любит, отбился совсем, пьет, но смирный. Жену называет "дура" - зачем много работает. Уйти раньше времени с работы совестно, говорит
- нельзя же. Из всей семьи она одна крестьянка. Ночь ясная, звездная, месячная
- в десятом часу полный месяц сиял над деревней, освещая улицу.
А сегодня в седьмом часу утра туман, седая роса. Покатое, идущее книзу поле за нашим домом, вечером еще коричневое, зеленеет иголочками озими. Пастух (козий) неумело хлопнул бичом, пошел, похрамывая, улицей, погнал блеющих, выглядевших ободранными коз. Одна бабенка опоздала, корила его, что он не хлопает, они препирались, малый доказывал, что хлопал, говорил: "Что же, я хуже хлопаю?" Имелся в виду, должно быть, какой-то другой пастух... Вчера из оврагов между Репиховом и Архановым и в других местах (овраги незаросшие) тянулись, белея на зелени, козы. Стада шли в гору, как на Кавказе.
Ходили в Радонеж через Кароськово. Серое утро. Темные остроконечные ели, и ольха, и осина
в конце поля, заброшенного, заросшего сорняками. А входишь в этот лесок - и за ним деревенька. Тихая. Улица заросла травой. В сером воздухе голубеет выкрашенная масляной краской по бревнам изба. Перед ней зеленый лужок и серые развалившиеся дворы на краю его. Пахнет ботвой картофеля, навозом - здесь еще коров держат, - дымком: что-то жгут на задах одного из дворов, и дымок синеет в сером воздухе. Прошли деревню. Желтое поле овса, кисти его в крупных зернах, видных издали, он высок. Сбоку поля на луговине пасется черная телочка (она и позавчера была здесь же, когда шли с Кузьмиными). На краю поля опять лес (все-таки не вырубили все вокруг себя мужики, деревеньки и нивы, как бы в лесу). Входим в этот лес, идем оврагом, выходим снова в поле - скошенное, - на краю которого, вдаваясь в него мысом, лесистый холм, поднимаемся на него, а с двух его сторон (он словно врезается в бездну) глубочайшие овраги, поросшие исполинскими елями. Оснований деревьев не видать, они во тьме оврага, и между стволами их, где все заросло и перепуталось, как бы тьма держится дымчатая и что-то шумит - речка где-то вблизи. Пажа; впрочем, скорее всего деревья шумят вершинами, они все высокие, вытянутые, покачиваются. А на вершине холма пни старые, высокая грубая перепутавшаяся трава, сосны высоченные, редко поставленные, и под ногами пружинит: не косят здесь и травы, отмирая, ложатся год за годом. Спустившись, вышли в поле, впереди в туманной дымке - церковь Радонежа, а там, правее церкви, над угадываемой Пажей, высится и сейчас еще неприступная гора с валами наверху, слившимся с ней. Гора и валы заросли деревьями, из-за которых едва виднеются кресты деревенского кладбища. Мимо крепости полями идут вдаль деревянные просмоленные черные столбы электропередачи. Правее желтеется дорога, и мост через Пажу, по которому проехала машина. На горизонте, совсем в тумане, Воздвиженская церковь.
Стожки стоят на лугу перед Пажей, перед Радонежем.
Публикация Е. АНИКЕЕВА. "Хотьковский вестник" №1 1993
